Спор царя и царицы о гениальном поэте

Лебедева Э. С.

Лалла Рук, Алирис и «Демон»

      Речь пойдет об Императоре Николае Первом и его августейшей супруге Александре Федоровне, о том, как по-разному смотрели они на своего гениального современника М. Ю. Лермонтова и как это отразилось на его участи.

      Государыня была ученицей Жуковского и сетовала, что выучилась плохо русскому языку, так как ее учитель говорил с ней только о стихах. Уроки литературы оказались более успешными, потому что: принцесса Шарлотта, дочь прославленной романтической королевы Луизы Прусской, осиротевшая в 12 лет, в детстве наизусть читала Шиллера, любила свою немецкую поэзию, приобщилась потом и к русской, расцветавшей на ее глазах под пером Пушкина! Полюбила его поэмы «Полтава», «Цыганы». Ее восхищал образ Бахчисарайского фонтана, она твердила пушкинский стих: «Люблю немолчный говор твой…». У себя в Петергофе, в Коттедже любовалась пушкинской Татьяной (картиной Ф. Моллера). Она и сама  была адресатом и героиней лирических стихотворений Жуковского, и не только его. Пушкин записал  в своем дневнике: «Я ужасно люблю Царицу, несмотря на то, что ей 35 лет, и даже 36», он перерисовывал известную гравюру, где Императрица окружена  тремя прелестными дочерьми. В выборе супруги Александр Сергеевич явно ориентировался на ее тип красоты. В черновиках «Евгения Онегина» (1830) остался  поэтический портрет Царицы в описании придворного бала:

«…в умолкший тесный круг,

Подобна лилии крылатой,

Колеблясь, входит Лалла Рук,

И над поникшею толпою

Сияет царственной главою,

И тихо вьётся, и скользит,

Звезда - харита меж харит…»

         В это же время в Москве воспитанник Университетского пансиона Михаил Лермонтов, овладевая английским языком, переводил отрывки из «Лалы Рук» Томаса Мура (друга и биографа Байрона). «Двор Лаллы Рук» - так часто в Европе называли  русский Двор. Лалла Рук стала литературным именем Александры Федоровны, после того как в «живых картинах» на знаменитом празднике в Большом Берлинском дворце в 1821 году она изображала эту индийскую принцессу из поэмы Мура (а  великий князь Николай Павлович – жениха Лаллы Рук, принца Алириса, который появляется перед своей невестой под видом поэта Фераморса). Много лет потом трубадуры  Европы сочиняли об этом празднике стихи, вслед за Жуковским, тайно влюбленным в великую княгиню. А он писал: «Ах, не с нами обитает гений чистый красоты, Лишь порой он навещает нас с небесной высоты…» Из письма Жуковского другу: «Здесь был несравненный праздник, который оставил во мне глубокое впечатление. Ты знаешь Мурову поэму Лалла Рук. Дочь Ауренгзеба едет к своему жениху в Бухарию; он встречает ее в долине Кашемира. Дорогою молодой поэт, чтобы не скучно принцессе, поет ей исторические песни; поэт нравится принцессе, и она приближается с чувством грусти к тому месту, т.е. к Кашемиру, где должна встретить своего жениха; но на поверку выходит, что жених и поэт одно лицо». (Отметим любопытную деталь: в «живых картинах» Николай Павлович выступает, так сказать, под маской  поэта – неожиданный вариант темы «поэт и царь. Может быть, это и вызвало иронию Пушкина, который рисовал своего Дон Гуана тоже, кстати, поэта, очень похожим на Алириса).

      Сюжет свадебной поездки Лаллы Рук напоминал Александре Федоровне о том, как она в 1817 году, тогда еще принцесса Шарлотта, отправилась из Берлина в Петербург. Поезд невесты состоял из 12 экипажей, принцесса с тремя дамами своей свиты ехала в карете, запряженной восемью лошадьми, в Мемеле невесту встретил великий князь Николай Павлович и предшествовал ей до самого Петербурга. Она была первая королевна в Доме Романовых, и ее избрал для брата Император Александр Павлович.

       Только в узком кругу  «немногих» знали, кто является прообразом Лаллы Рук и «гением чистой красоты» Жуковского. Через шесть лет в 1827 году, когда Александра Федоровна была уже Императрицей,  произошла удивительная история. Тогдашние любители российской словесности  обнаружили «гения чистой красоты» - столь запоминающийся образ – у двух авторов, в трех  изданиях («Северные цветы», «Московский телеграф» и «Памятник отечественных муз»).  Два стихотворения Жуковского («Лалла Рук» и «Явление поэзии в виде Лаллы Рук») и стихотворение Пушкина («Я помню чудное мгновенье…») не могли пройти незамеченными. Последнее было положено – в том же 1827 году – на музыку композиторами Альябьевым, Титовым и Мельгуновым, позднее – Глинкой. «Гения чистой красоты» распевали по всей России, и привыкшая к поискам  утаенных адресатов, публика вполне могла заподозрить, что у «гениев» Пушкина и Жуковского один и тот же прототип, т.е. Императрица. Возможно, сама Александра Федоровна думала так же! Стихотворение Пушкина было озаглавлено «К***», об  адресате он до конца дней помалкивал. Через 32 года  А. П. Керн напечатала свои мемуары и объявила себя пушкинским «гением чистой красоты». Ей никто не возразил. Пушкин давно был в лучшем мире. Императрице оставался год жизни.  Удивилась ли она, мы не знаем, 6 альбомов ее дневников, исписанных мелким почерком, лежат нерасшифрованные, почти не тронутые исследователями, в Историческом архиве. 

                                            *  *  *

Но обратимся к Михаилу Юрьевичу Лермонтову.

       В литературе один из списков  «Демона» называют «Придворным».  Оказывается, в  феврале 1839 года при Дворе Императрицы В. А. Перовский (мы знаем его как собеседника Пушкина в Оренбурге) читал вслух поэму «Демон», и об этом впечатлившем ее чтении есть запись в дневнике Александры Федоровны. Поэма ходила в списках по рукам, Лермонтов отдал ее переписать каллиграфически и препроводил Государыне по её просьбе через своего родственника генерал-адьютанта А.И.Философова, женатого на кузине поэта Анне Григорьевне Столыпиной. Гусара Лермонтова Царица знала лично как родню жениха своей любимой фрейлины княжны М.В.Трубецкой – Алексея Григорьевича Столыпина. Михаил Юрьевич присутствовал на их венчании в Аничковом дворце 22 января 1839 года - среди избранных гостей. Другой его родич Николай Аркадьевич Столыпин был камер-юнкером,  служил по ведомству Нессельроде – именно он  заступничеством за Дантеса спровоцировал Лермонтова на те строки, что разъярили Императора и придворную аристократию  (Рассердился и тот,  кто «подобный сотням беглецов, заброшен к нам по воле рока…», т.е.  Дантес, и говорят,  он хотел стреляться с Лермонтовым, но тут его как раз выслали из России, а Михаила Юрьевича ожидала через три года дуэль с другим французом).  Вообще говоря, «пушкинские» повторы в биографии Лермонтова потрясают.

       Радовало ли Лермонтова приближение ко Двору? Как  сам поэт признавался, это льстило его тщеславию, но он был чужой среди своих, ведь и на свадьбе дяди его Столыпина он оказался в толпе тех, о ком два года назад писал в стихотворении «Смерть поэта»: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…», «А вы, надменные потомки…», на что великий князь Михаил Павлович сказал тогда: «Эх, как же он расходился! Кто подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам?» Теперь, через два года, поэта  явно хотели приручить, так же, как раньше Пушкина. А недоброжелатели  объявляли  его прихвостнем Столыпиных  в великосветских гостиных. Не зря он пишет в это время другу о желании бежать на Кавказ.

      Известно, что Николай Павлович и ведомство Бенкендорфа преследовали молодого поэта. Тут не приходится спорить с советским литературоведением.  Для нашей темы особенно важна история с «Маскарадом». Автор мечтал увидеть свою драму на сцене  (может быть, хотел предстать с ней перед Пушкиным, которого боготворил). Пьеса была запрещена к постановке.  В отрицательном отзыве цензора видна рука шефа жандармов: «Непристойные нападки на костюмированные балы в доме Энгельгардта – дерзость против дам высшей знати». В тридцатые годы на публичных маскарадах нередко появлялась Августейшая чета, а иногда, тайком от супруга,  Александра Федоровна в сопровождении той или иной из  подруг. Масса публики не знала с достоверностью, тут ли Императрица, а начальник петербургский полиции, узнавая ее, дрожал от страха, как бы с ней чего не приключилось. (Так пишет Долли Фикельмон).

       Царица под маской интриговала приятелей Лермонтова, красавцев Сергея Трубецкого и Алексея Монго-Столыпина, одновременно интересовалась Лермонтовым и его стихами. Красота Монго вошла в пословицу, так же как некрасивость Лермонтова. Сам он говорил, что судьба подарила ему общеармейскую наружность. Однако поэтесса Евдокия Растопчина писала Александру Дюма: «Он был дурен собой, и эта некрасивость уступила впоследствии силе выражения и почти исчезла, когда гениальность преобразила простые черты его лица…» Друг детства поэта, художник Моисей Меликов считал, что достоверно изобразить его мог бы только Карл Брюллов, так как он писал не портреты, а взгляды и называл это «вставить огонь глаз». У Лермонтова был какой-то особенный неподвижный  взгляд, и темные, выразительные глаза его запомнились многим. О сверхчеловеческой проницательности этих глаз говорит московский интеллектуал Юрий Самарин, о том, что поэт, глядя на вас, видит вас насквозь и заранее знает все, что вы скажете.  Многим такой взгляд казался дерзким. И в какой-то момент по Петербургу разнесся слух о дерзкой выходке Лермонтова на маскараде по отношению к высокопоставленной маске и что с этим связано стихотворение «1-е  января», его убийственное окончание: «И дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью». Это, конечно, легенда, созданная не без помощи Третьего отделения и чрезвычайно опасная для Михаила Юрьевича: якобы эти слова он обращал к Государыне (или к ее красавицам-дочерям).

       Лермонтов – не Тарас Шевченко. Известно, что тот посмеялся над Государыней, над ее худобой, так что Государь и даже Виссарион Белинский  обиделись за нее.

       Вопрос об Александре Федоровне как героине русской лирики  мало изучен. Но, характерно, что маститый пушкинист Б.Л.Модзалевский считал, что ей посвящено пушкинское стихотворение «Красавица» («…Она кругом себя взирает: Ей нет соперниц, нет подруг. Красавиц наших бледный круг в ее сиянье исчезает».) Осмелюсь предположить, что с  ней связан и лермонтовский шедевр: «Из-под таинственной, холодной полумаски Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта». Обаяние русской Царицы засвидетельствовал приезжий француз маркиз де Кюстин, (вообще-то, как известно,  весьма критически описавший Россию1839 года, так что его книга в николаевской России была запрещена). Для Александры Федоровны он сделал исключение: «Я увидел Императрицу, быстро сходившую с крыльца мне навстречу. Ее высокая и стройная фигура необычайно грациозна; походка быстрая, легкая и вместе с тем полная достоинства. Лицо казалось спокойным и свежим. Глаза смотрели с грустью и добротой. Грациозно отброшенная с лица вуаль и накинутый на плечи прозрачный шарф дополняли чрезвычайно изящный белый утренний туалет. Императрица казалась мне точно воскресшей, и при виде ее все мрачные предчувствия, тревожившие меня на балу, рассеялись» (Кюстин думал, что ее хрупкость связана с начинавшейся болезнью). «Императрица с первого взгляда внушает к себе столько же доверия, сколько и уважения. Сквозь вынужденную дворцовым этикетом сдержанность слов и обращения видишь, что у нее есть сердце. Несчастье придает ей исключительное очарование: она более чем Императрица – она женщина…». Из общего контекста видно, что Кюстин считал несчастьем для нее быть женой такого деспота, как Николай.

       Увлечение Государыни поэзией Лермонтова не нравилось членам царской семьи. Брат Царя великий князь Михаил Павлович изрекал: «Не знаю, кто кого создал, Лермонтов ли духа зла или дух зла Лермонтова». Этот пошлый афоризм дошел, видимо, до поэта, и в ответ на вопрос его старшего друга князя Одоевского, с кого он списал Демона, Лермонтов, смеясь, сказал: «С себя самого!» Царская дочь великая княгиня Мария Николаевна, заказала Владимиру Соллогубу повесть «Большой свет»,  и тот изобразил Леонина, т.е. своего приятеля Лермонтова в смехотворном виде,  втирающимся в круг придворных. Конечно, у Соллогуба были свои причины: он соперничал с поэтом, два года добиваясь руки Софьи Михайловны Виельгорской,  небесного создания, кому посвящены  несколько лирических стихотворений Лермонтова: «Как небеса, твой взор блистает эмалью голубой…» и др. Своим неподвижным, пристальным взглядом поэт причинял неприятности молодой женщине, и она попросила его не смотреть  на нее так, тем более что это не нравилось ее мужу (Соллогуб все-таки добился своего – женился). Поэт ушел и назавтра принес свой шедевр: «Нет, не тебя так пылко я люблю,/ Не для меня красы твоей блистанье –/ Люблю в тебе я прошлое страданье/ И молодость погибшую мою…».

       Она была воплощением чистоты, одухотворенной женственности, столь ценимых поэтом и напоминающих потерянную им Вареньку Лопухину. Обе они, так же как юная вдова Грибоедова Нина Чавчавадзе, вдохновляли автора поэмы «Демон» при создании образа грузинской княжны, невесты властителя Синодала - созвучно Цинандалу (имение семьи Чавчавадзе). В 1837 году Лермонтов посетил Нину Грибоедову в Тифлисе и получил от нее в подарок кинжал: «Лилейная рука тебя мне поднесла В знак памяти в минуту расставанья…».

      Товарищи по полку ценили Лермонтова за «гусарскую удаль», но находили несовместимым с достоинством гвардейского офицера занятие поэзией. Любивший Лермонтова больше других полковник Ломоносов говорил ему: « Брось ты свои стихи – Государь узнает, и наживешь ты себе беды» - «Что я пишу стихи, - отвечал поэт, - Государю известно было, еще когда я был в юнкерской школе, через великого князя Михаила Павловича, и вот, как видите, до сих пор никаких бед я себе не нажил». – «Ну смотри, смотри, - грозил ему шутя старый гусар, - не зарвись, куда не следует». – «Не беспокойтесь, господин полковник, - отшучивался Михаил Юрьевич, делая серьезную мину. – Сын Феба не унизится до самозабвения». Но не зря тревожился за юношу старый гусар. Лермонтову предстояло отчаянное противоборство с самодержцем, как его герою Мцыри в битве с барсом.

      Николай притеснял так или иначе почти всех приятелей Лермонтова, фрондирующих юнцов из аристократических семей, но к поэту применялись меры, как к государственному преступнику, чуть ли не декабристу. Из-за этого, конечно, не стоит представлять себе Лермонтова их преемником, борцом с социальной несправедливостью и самодержавной властью – автор  «Думы», «Песни про купца Калашникова», «Пророка» далёк от этих идей. Его удручали не изъяны общественного устройства, а общая поврежденность человеческой природы грехом. Но в той же «Песне» находим грозного царя Средневековья с чертами самодержца, которого поэт не раз видел перед собой: «Вот нахмурил царь брови черные и навел на него очи зоркие, Словно ястреб взглянул с высоты небес На младого голубя сизокрылого». Да, многим запомнился если не ястребиный, то орлиный «магнетизирующий» взор  Николая Павловича. Этот взор высмотрел в толпе из 600 человек  армейского поручика, явившегося на бал к Воронцовым-Дашковым сразу по приезде в Петербург в 1841 году, когда бабушка Елизавета Алексеевна вымолила для внука отпуск. «Это нашли неприличным и дерзким». Им опять были недовольны… Опальным офицерам запрещалось появляться на балах, где присутствовала августейшая чета.

       Известно, что два раза Лермонтова ссылали на Кавказ в действующую армию под пули горцев: за стихотворение на смерть Пушкина в 1837 году и  за дуэль с сыном французского посланника в 1840-м, когда Лермонтов собственно выстрелил в воздух,  и наказание было явно для всех несоразмерным проступку. Император лично вычеркивал имя отважного воина из наградных списков, а его представляли к Золотому оружию за храбрость! Несмотря на горечь от явных преследований, поэт не терял чувства юмора. Его сослуживец приводит такой эпизод. Михаил Юрьевич хотел узнать, что сделано о нем по запросу военного министра, можно ли ему дать отпуск на два месяца для встречи с бабушкой. Ему показали черновой текст, составленный писарем, что, дескать, «Лермонтов служит исправно, ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен». Лермонтов расхохотался над такой аттестацией и просил нисколько не изменять ее выражений и этими же словами отвечать министру. Отправляясь в первую ссылку, он говорил, что едет «за лаврами» и вспоминал слова Наполеона: «Великие имена создаются на Востоке». Но в 1841 года, получив приказ в 48 часов покинуть столицу, он уже не шутил: «Признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длиться вечно. Пожелайте мне счастья и легкого ранения – это самое лучшее, что только можно мне пожелать», - сказал он дочери Карамзина.

       В. А. Жуковский, А. И. Философов пытались вступаться за поэта через Наследника. Заступалась и сама Императрица.  В 1840 году Государыня, желая смягчить участь любимого поэта (и свято веря в силу художественного слова), просила августейшего супруга прочесть «Героя нашего времени», только что напечатанного и уже раскупленного читателями. Эффект получился прямо противоположный. Царь буквально обрушился на Царицу с грозной рецензией на этот «модный» роман (в ненавистном ему французском духе, как он считал), а также и на ее неправильный эстетический вкус (не опасаясь даже расстроить супругу, которая лечилась в это время на водах в Эмсе).

      Когда-то Царь говорил  Бенкендорфу, что Пушкину лучше бы писать в духе «Полтавы» и отстать от «Евгения Онегина», а «Бориса Годунова» переделать в роман наподобие Вальтера Скотта.  Теперь - преемнику Пушкина (через Царицу) - предлагалось  сосредоточиться на образе Максима Максимыча: «Несомненно, Кавказский край насчитывает таких немало. Счастливый путь, господин Лермонтов! Пусть он прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана». Вопрос о голове поэта поднимался во второй раз. За три года до этого Николай Павлович уже приказывал старшему медику Гвардейского корпуса посетить в Царском Селе автора «Смерти поэта» и удостовериться, не помешан ли он.

       Один из кавказских офицеров в своих походных записках выразил недоумение публики по поводу грозных репрессий против юного автора. «Оды Державина в этом роде помещаются и до настоящего времени в издании его сочинений - почему же современному поэту не говорить всем известной правды».

       А вот как иностранец, живущий в Петербурге, объясняет  другому – приезжему - возникшую в 1837 году ситуацию. Любопытный взгляд со стороны: «Смерть Пушкина вызвала большое волнение. Вся Россия облачилась в траур… Император, лучше всех знающий русских и прекрасно понимающий искусство лести, спешит присоединиться к общей скорби. Сочувствие монарха столь льстит русскому духу, что пробуждает патриотизм в сердце одного юноши, одаренного большим талантом. Сей слишком доверчивый поэт проникается восторгом к августейшему покровительству, оказанному первому среди поэтов и, вдохновленный наивной благодарностью, осмеливается написать оду… заметьте, какая смелость, - патриотическую оду, выразив признательность монарху, ставшему покровителем искусств».

       (Очевидец, скорее всего, читал список стихотворения «Смерть поэта» с эпиграфом: «Отмщенья, государь, отмщенья! Паду к ногам твоим: Будь справедлив и накажи убийцу, Чтоб казнь его в позднейшие века Твой правый суд потомству возвестила, Чтоб видели злодеи в ней пример»).

       Продолжим цитату:  «Кончается эта ода восхвалением угасшего поэта. Вот и все! Я читал эти стихи – они вполне невинны. Быть может, юноша даже мечтал о том, что сын Императора со временем вознаградит второго русского поэта, подобно тому как сам Император чтит память первого.

       О, безрассудный смельчак! Он и в самом деле получил награду: секретный приказ отправиться для развития своего поэтического таланта на Кавказ, являющийся исправленным изданием давным-давно известной Сибири. Проведя там два года, он вернулся больной, павший духом и с воображением, радикально излечившимся от химерических бредней. Будем надеяться, что и тело его излечится от кавказской лихорадки» (Разговор происходил в 1839 году.  Михаила Юрьевича ожидала еще одна ссылка).

       И сегодня многие недоумевают, отчего все же Император Николай стал гонителем поэта, украсившего, как и Пушкин, его царствование. В попытке объяснения этого факта нужно выйти за рамки чисто личных отношений. В статье «Русский поэт, или мирская святость как религиозно-культурная проблема» академик Александр Панченко показывает, что при утрате Церковью учительности (со времени Петра, упразднившего патриаршество и себя назначившего главою Церкви) образовалась постепенно новая культурная оппозиция: поэт и царь. Таким образом, поэты оказались в ситуации соперничества с монархами - как властители дум. Мы видим, что эти исторические амплуа создали невероятное напряжение в отношениях императора Николая с Пушкиным и еще большее – с неожиданным преемником его славы. Есть приметы  мистической связи всех трех между собой, в частности дата 18 февраля – бракосочетание Пушкина, 18 февраля - день смерти Императора, 18 февраля - арест Лермонтова за стихотворение «Смерть поэта», и 18 февраля его дуэль с де Барантом! Материал для размышлений нумерологов.

       Сам Михаил Юрьевич был не чужд таких наблюдений. Еще отроком он явился на маскарад в костюме астролога с изготовленной им «Книгой судеб» и вынимал из нее пророчества собравшимся, разумеется в стихах. Это шутка, но мистическая подоплека бытия всегда тревожила поэта: «И в даль грядущую, закрытую пред нами, Духовный взор его смотрел…». Он видел Россию через 100 лет: «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…». Он предвидел свой близкий конец даже в деталях.

      Кроткая Царица, во всём, казалось бы, послушная обожаемому супругу, своему Алирису-Фераморсу, с кем вместе читала когда-то рыцарские романы Вальтера Скотта и даже «Дон Жуана» Байрона, теперь так  упорствовала в своём пристрастии к творчеству Лермонтова, буквально была заворожена им.  Просила придворного композитора Феофила Толстого – внука Михаила Илларионовича Кутузова положить на музыку  лермонтовскую «Молитву», читала публикуемые в «Отечественных записках» стихотворения и поэмы Лермонтова, строки его цитировала в своём дневнике «в минуту жизни трудную», дарила отъезжающей в Германию Марии Павловне Веймарской – старшейсестре Николая Павловича, покровительнице и другу И.В.Гете - два тома Лермонтова. Такой же подарок сделала на свадьбу дочери. Словом, устроила настоящее тихое противостояние! А супруг все пытался внушить супруге, что это «жалкое дарование», «извращенный ум».

        Гибель поэта вызвала новый прилив интереса к его сочинениям в публике, а при Дворе Императрицы в сентябре 1841 года состоялось второе чтение «Демона».  Теперь  это было поминовение. «Вздох о Лермонтове, о его разбитой лире», - записала Царица. Над своей поэмой автор работал 10 лет – почти до безвременной кончины. Замысел уточнялся, вместе с духовным взрослением автора, и в последней, восьмой редакции  деспотической «любви» злого духа противостояла жертвенная любовь Тамары, которая и открыла рай для грузинской княжны, оставив ни с чем Демона, посрамленного всеведением и милосердием Божиим - к той, которая  «страдала и любила».

       Похоже, что, прикасаясь к гениальному творчеству своего современника, Царица отстаивала как могла – свою духовную свободу – право каждого человека. В этой связи стоит привести психологически точное описание августейшего супружества фрейлиной А.Ф. Тютчевой, дочерью Ф. И. Тютчева. «Император Николай I питал к своей жене, этому хрупкому, изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки».

       В 1855 году Императрица овдовела, и по окончании годичного траура по усопшему Императору, в Белом зале Зимнего дворца состоялось представление «живых картин» на сюжет «Демона» с чтением отрывков из поэмы.

«И над вершинами Кавказа

Изгнанник рая пролетал

Под ним Казбек, как грань алмаза,

Снегами вечными сиял»

       Это был взгляд из космоса – задолго до космической эры. В мировой литературе лучшие описания горного пейзажа принадлежат Лермонтову.

       Декорации и эскизы костюмов исполнил знаменитый художник князь Григорий Гагарин, друг безвременно погибшего поэта (и иногда  его соавтор в изображении кавказских пейзажей, а также кровавой битвы при Валерике). В собрании Русского музея сохранились подготовительные рисунки и акварели Гагарина к дворцовой постановке.

      Тексты читала известная актриса Мичурина-Самойлова, вышедшая замуж и покинувшая сцену. Ангелов изображали фрейлины, играя на арфах, когда жених Тамары «слышит райские напевы». Тамарой была фрейлина Надежда Гамалея, Демоном – красавец Алексей Жемчужников.  Жена художника участвовала в постановке. В зрительном зале сидели родственники выступавших. Среди приглашенных были полномочные министры, именитые путешественники и другие высокопоставленные лица. Прекрасно оформленные программы были отпечатаны на русском и французском языках. «За отлично-усердную службу», без расшифровки, какую именно, князю Гагарину был «всемилостивейше пожалован орден св. Владимира III степени с мечами над орденом». Вдовствующая Императрица, правда, не присутствовала на представлении. Но, конечно, дала свое соизволение.

     Митрополит Московский Филарет обеспокоился: «Из Петербурга печальная весть… В живых картинах представляют… спор демона с ангелом за какую-то девицу». Правда, Святитель не читал текста поэмы. А современный богослов и филолог игумен Нестор (Кумыш), автор книги «Тайна Лермонтова» (2012), тщательно изучив духовный путь поэта, в том числе восемь редакций «Демона», пришел к выводу, что взгляд автора на законы мироздания ни в чем не противоречит вероучению Христианской Церкви, поскольку утверждает окончательную победу Добра над Злом. Таким образом, обвинения самого поэта в «демонизме», имеющие долгую историю, нужно признать несостоятельными, так же как красивые метафоры символистов: Лермонтов – «ночное светило» нашей поэзии или «черный алмаз» в ее короне и т.п.

       А тогда, в том же 1856 году, после дворцовой постановки, Ее Величество Вдовствующая Императрица Александра Федоровна отправилась в Карлсруэ. В поездке Ее сопровождал генерал-лейтенант А.И. Философов, родственник поэта и большой его почитатель. Он-то и издал полный текст «Демона» по указанному выше «Придворному списку». Так что не без тайного покровительства Лаллы Рук, и в обход отечественной цензуры, состоялось это величайшее событие в истории русской поэзии (да еще на родине Императрицы Елизаветы Алексеевны, которую так любил Пушкин).