ГЛАВНЫЙ ХРАНИТЕЛЬ

(Александр Юльевич Вейс)

«Одно я знаю твердо: любовь и счастье не даются

легко, их надо завоевать и заслужить, даже, вернее,

заработать. Это иногда кажется скучным, и потому

Я жизнь люблю в ее весне,

В волне высокого подъема,

Сгорая на большом огне

Исканий в странствиях и дома.

Не тороплю я счастья миг:

Я знаю — он за труд награда;

Я к матери-земле приник

И стало сердце вечно радо».[1]

 Первым главным хранителем Всесоюзного (ныне — Всероссийского) музея А. С. Пушкина был Александр Юльевич Вейс (1903 — 1981). В 1953 году, когда из Пушкинского дома был выделен наш музей, включавший тогда Лицей и последнюю квартиру А. С. Пушкина, директором его стал Матвей Матвеевич Калаушин, а Александр Юльевич Вейс занялся отбором экспонатов и материалов для будущего музея, основная экспозиция которого в течение нескольких лет находилась в залах Эрмитажа вместе с дирекцией и хранилищем фондов. В бироновых конюшнях во дворе дома на набережной Мойки, 12 должна была располагаться библиотека музея, которая тогда, в 1953 году, еще не существовала. Был только приказ о ее создании. Музею Пушкина повезло. А. Ю. Вейс был необыкновенный человек, страстно влюбленный в русскую культуру и поэзию, обладавший большими знаниями, огромной эрудицией и прекрасной памятью, друживший со многими выдающимися букинистами и коллекционерами, помнивший наизусть, у кого из них были необходимые музею материалы и экспонаты. Это был поистине незаменимый человек при создании музея. И М. М. Калаушин, сам страстный книжник, прекрасно понимал и ценил Александра Юльевича.

Александр Юльевич родился в селе Графовка Гантаровской волости Субжанского уезда Курской губернии. Отец его был агрономом, мать домашней хозяйкой; у него были две сестры. Позже родители переехали в Царское Село (г. Пушкин), где Александр Юльевич закончил царскольсельскую мужскую гимназию, учился в одном классе с Дмитрием Евгеньевичем Максимовым (который на его похоронах сказал о том, что хоронит своего последнего гимназического друга). В 1922 году он поступил в 1927 году закончил

Ленинградский государственный университет по отделению языковедения и истории материальной культуры, по специальности «Историк русской литературы». Преподавал русскую литературу во многих  школах и техникумах. 20 августа 1941 года был призван в армию на Ленинградский фронт, но 10 января 1942 года по состоянию здоровья уволен и поступил в распоряжение Тюменского военкома. В сентябре 1944 года вернулся в Ленинград, «отозван для работы», как гласит анкета, «по специальности в Ленгороно на преподавательскую работу». В 1947 году поступил на службу в Институт русской литературы Академии Наук СССР (Пушкинский Дом). Конечно, эта работа соответствовала интересам Александра Юльевича и удовлетворяла его больше, чем работа школьного учителя, и он отдается ей со всей энергией и страстью. Уже в 1947 году им созданы планы экспозиции для Литературного музея: «XVIII век (вторая половина); «И. С. Тургенев (разделы «Детство», «Годы учения», «Записки охотника», «Муму»). В следующем году подготовлена юбилейная экспозиция выставки «В. Г. Белинский», а в 1949 году он готовит большую экспозицию, посвященную 200-летию со дня рождения А. Н. Радищева. А в июне с его участием впервые открыта экспозиция Музее-лицее и огромная выставка в залах Александровского дворца, посвященные 150-летию со дня рождения А. С. Пушкина.

В 1953 году Александр Юльевич переходит во Всесоюзный музей А. С. Пушкина, которому отдает все свое время, силы и знания. Эти годы можно считать самыми наполненными и счастливыми в его творческой деятельности. Приоткрывается «железный занавес», который так давил на всю отечественную культуру, и хотя очень медленно, но начинает изменяться жизнь русской интеллигенции: выходят в свет долгожданные книги поэтов и писателей, которых он знал и любил. Работать под руководством М. М. Калоушина, к которому Александр Юльевич относился всегда с большим уважением, ему значительно легче, чем в Пушкинском Доме.

Теперь остается только горько сожалеть, что о многом, что не успела спросить и записать, а когда опомнилась — спрашивать уже было почти не у кого. Михаил Давыдович Ромм со слов А. Ю. Вейса рассказывал, что у него была замечательная библиотека, по русской поэзии начала ХХ века, книги с автографами, которую пришлось уничтожить, когда начали арестовывать его соучеников и друзей. Но перед этим он выучил почти все стихи наизусть. Можно сказать, что Александр Юльевич говорил стихами. И за все годы нашей дружбы я не помню такого стихотворения, о котором заходила бы речь и которого бы он не знал.

В конце августа 1959 года, сидя в бироновых конюшнях, я увидела идущего по двору человека, по моим тогдашним представлениям — очень старого, с огромным портфелем, под тяжестью которого он сгибался. Сразу было понятно, что он идет в библиотеку. Он вошел, поздоровался, сказал: «Я — Александр Юльевич Вейс. Пришел сдать книги». Я достала его формуляр, вдвое толще, чем формуляры всех остальных сотрудников, приняла книги, которые он принес, и села к своему столу. Он подошел, сел рядом, посмотрел, что я читаю: это была книга М. А. Бекетовой «Александр Блок и его мать» (Л.; М., 1925) и «Александр Блок» (Л., 1930). И с этой минуты началась другая эпоха в моей жизни. Наш разговор стал для меня своеобразным экзаменом, но необыкновенно радостным и счастливым, хотя я почти ничего не знала и ничем не могла порадовать человека, сидевшего передо мной. А он был энциклопедически образован, прожил горькую и трудную жизнь, преданно любил то и тех, о чем и о ком еще и в 1959 году говорилось с опаской. Но самое главное — он слышал, видел, знал почти всех русских поэтов начала века. Великолепно декламировал стихи (читать стихи он начал с первых минут нашего знакомства) и обожал Блока, который был моим кумиром. Так и началась наша дружба, а для меня — новая жизнь, важнее всех университетов и институтов. Передо мной сидел человек, который не только любил и знал то, к чему я так стремилась и хотела узнать: он был необыкновенно щедр, умел и хотел учить и отдавать, и делиться тем, что он знал. До него все мои знания о поэзии начала века, который теперь называют серебряным веком», ограничивались тонкой тетрадочкой с именами и фамилиями писателей и поэтов, о которых тогда никто даже не упоминал. Она возникла после чтения дневников А. Блока; это стало для меня «открытием мира», я решила, что обязательно узнаю обо всех людях и книгах, упомянутых там. Для А. Ю. Вейса любое произнесенное мной имя немедленно вызывало поток стихов. Я была потрясена.

С этого дня моя жизнь начала отсчитываться его приходами в библиотеку и нашими почти ежевечерними встречами после конца рабочего дня (конечно, в ущерб занятиям). Это были походы по букинистическим магазинам, которые и стали моим настоящим университетом. Петербургские букинисты и продавцы Иван Сергеевич Наумов, Павел Федорович Пашнов, Анна Владимировна Штромберг, Софья Михайловна Никельбург, Александра Абрамовна (фамилии не помню) , на долгие годы ставшие моими учителями и близкими мне людьми, были «подарены» мне А. Ю. Вейсом. Эту страсть и любовь к книге, начавшуюся у меня с 8-9-го класса школы, во многом развил и расширил он. Вместе с Александром Юльевичем мы проходили в маленькие комнатки, где сидели мэтры книжного дела, давно его знавшие и высоко чтившие. С ним советовались, ему показывали автографы писателей и поэтов, спрашивали его мнение, а я стояла или сидела рядом буквально ни жива, ни мертва. Книжное царство раскрывалось передо мной в такой полноте и широте, с таких сторон, о которых я не только не имела представления, но даже вообразить себе не могла. Букинистические магазины и книжные витрины тех лет были похожи на хорошие книжные выставки, и теперь я уже не ходила в Публичную библиотеку читать книги по составленному мной списку. Я искала эти книги у букинистов. Цены были очень скромные. На пять рублей, выделяемых мною из очень небольшой зарплаты (после реформы 1961 года), можно было купить две книги: скажем, «Камень» Мандельштама (Пг., 1916) и «Белую стаю» Ахматовой (Пг., 1917). А какой гордостью я была преисполнена, когда сумела отыскать для Александр Юльевича недостающую ему книгу В. Пяста «Ограда» (М., 1909). Наши походы по букинистическим магазинам, беседы Александра Юльевича с Иваном Сергеевичем, Анной Владимировной и Ниной Ивановной Чернявской (магазин П. Ф. Пашнова, к сожалению, вскоре перестал существовать, так как Павел Федорович был арестован) очень многое определили в моей судьбе и в моих взаимоотношениях с книгой. Именно тогда, благодаря А. Ю. Вейсу, книга сделалась для меня живым существом. Для меня впервые открылась другая, не сразу видимая, ее потаенная жизнь: пометы, владельческие надписи, автографы, экслибрисы и суперэкслибрисы, печати, путешествия книги из магазина в магазин, ее «миграция», цены на последнем листке, проставленные букинистами, открывали мне ее путь, ее жизнь, ее странствия. И чем больше я задумывалась над судьбой книг, переворачивала их страницы, тем больше они открывали мне свои непостижимые пути, одаряя светом знания. Всем этим я обязана в первую очередь Александру Юльевичу. А сколько писателей и поэтов, сколько имен открыл мне он! «Марина! — гремел его голос. — Вы просто обязаны прочесть книги Петрова-Водкина «Хлыновск» и «Пространство Эвклида». Это великолепная русская проза. Их трудно найти, но они есть в моей библиотеке. Максим Горький выступил против этих книг и почти уничтожил весь тираж, так как он сам хотел писать о тех местах, которые были родиной Петрова-Водкина. Вы вообще должны обратить внимание на то, как прекрасно пишут художники. Вы, конечно, совсем не знаете, такого великолепного поэта, как Владислав Ходасевич». — «Нет, Александр Юльевич, у меня даже есть две его небольшие книжечки». — «Это похвально, но вам, наверное, неизвестно, что он эмигрировал в 1922 году. Я часто бываю у его жены, Анны Ивановны, с которой очень дружен, очаровательной женщины, и она дала мне перепечатать последнюю книгу его стихов «Европейская ночь», изданную уже в Париже. Приходите ко мне в гости, поговорим о стихах, и я дам вам ее перепечатать». И тут же его дивным голосом следовало: «Брента, рыжая речонка», «Какой-то дурак из окошка двора...» и, конечно, я бежала после работы к Александру Юльевичу и перепечатывала эту книжку, и Ходасевич входил в мою жизнь.

Жаль, что записи в моем дневнике за 1961 год так непоследовательны. «12.10.1961 г. У Вейса. Портреты и фотографии Ахматовой, рассказы о Ф.Сологубе, о его юбилее, отмечавшемся в Драматическом театре. Автографы А. Ремизова, многочисленные — Ф.Сологуба, Ю.Тынянова, Л. Андреева. Подарил мне, прощаясь, вторую часть «Писем Александра Блока к родным», Academia, 1932. Возвращалась домой вся во власти стихов, прочитанных им, очарованная его чтением.

31.10.1961 г. Сегодня 150 лет Лицею. Доклад Б. С. Мейлаха «Лицей в жизни Пушкина». Выступал поэт В. А. Рождественский. Вечером гуляли в Екатерининском парке с А. Ю. Вейсом, его другом юности Громовым, Е. В. Фрейдель. Александр Юльевич читал стихи». 

В ноябре 1960 года в отдел экспозиций музея пришла на работу Татьяна Кузминична Галушко. Ее стихи, ее любовь к поэзии, необыкновенная живость ее характера, темперамент, талант покорили Александра Юльевича. Он никогда не пропускал ее выступлений. Мы бывали с ним и на занятиях Литобъединения, которым руководил Глеб Сергеевич Семенов — Вейс был хорошо знаком с ним и ценил его как поэта; на вечерах, которые они устраивали в Доме культуры Первой пятилетки, среди имен многих выступавших на принадлежащей мне программке рукой Александра Юльевича отмечены имена Тани Галушко и Олега Тарутиных как самых талантливых. Все вместе мы были в Доме писателей на 60-летии Ольги Федоровны Берггольц, с которой он также был дружен; на вечере, посвященном 70-летию со дня рождения И.С. Соколова-Микитова, прозу которого очень любил.

В моей судьбе было много счастливых встреч. Я видела замечательные частные коллекции и книжные собрания, но первым и неповторимым учителем и другом оставался Александр Юльевич Вейс. И сейчас, когда, к счастью, вернулись в Россию стихами и прозой книги А. Ремизова, В. Ходасевича, Н. Гумилева, я всегда думаю, как был бы счастлив Александр Юльевич увидеть эти издания.

Вскоре после моего прихода в музей А. Ю. Вейс рассказал мне, что договорился с Анной Андреевной Ахматовой, которую знал еще по Царскому Селу, о том, что она примет у себя несколько наших сотрудников. Я очень завидовала им. 6 февраля 1960 года они были у Анны Андреевны на улице Красной Конницы. Во время этого визита Она читала им стихи и свою пушкинскую прозу. С А. Ю. Вейсом были М. М. Калаушин, А. М. Гордин и Е. В. Фрейдель. Александр Юльевич пригласил с собой фотографа А. Шабат. Благодаря этой встрече в фондах музея появилось 12 фотографий, которые украшали выставку в нашем музее, посвященную 100-летию со дня рождения Ахматовой.

В 1961 году в «Новом мире» публиковались воспоминания И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Сейчас, когда издано столько книг о начале века и воскресло из небытия столько имен, уже трудно представить, какой резонанс имела эта книга. Почти сразу она была напечатана отдельным изданием в трех томах. Александр Юльевич в это время лежал в больнице. Я прибежала к нему вечером, поздно, после работы (это было на улице Лебедева: пускали тогда очень строго, только в приемные дни и в определенные часы, но на окнах были крупно написаны номера палат). Я встала перед окном нужной мне палаты и, увидев человека за окном, попросила позвать Вейса. Он был очень рад моему приходу, и первое, что прокричал мне в форточку с третьего этажа своим могучим голосом: «Марьяночка! (так он ласково называл меня). Не пропустите «Люди, годы, жизнь»! Вышла вторая часть. Умоляю, если нужны деньги, возьмите у Анны Николаевны (его жены)». К его выходу из больницы книга была у меня: достать ее помогла Софья Михайловна Никельбург в Книжной лавке писателей.

А каким событием был выход знаменитых«Тарусских страниц» (Калуга, 1961) с первой прозой М. И. Цветаевой! Мы посылали письма в «Книгу — почтой» и буквально прыгали от восторга, получив уведомление о прибытии книги. Александр Юльевич не только открыл целый мир книги и поэзии, но он и разделял и восторг моих первых поисков и находок, восхищение и радость обладания книгой.

Он всегда казался мне строгим и суровым человеком, но вдруг, стоя в Доме книги в очереди за тоненькой книжечкой стихов Н. Н. Заболоцкого (которого я тоже узнала благодаря ему), прочел мне «Некрасивую девочку». Когда он дочитывал последние строчки, его голос неожиданно дрогнул, и я впервые посмотрела на него совсем другими глазами. О том, как он относился к Заболоцкому, свидетельствуют и строчки из письма к Е. А. Ковалевской:

«В Риге я побывал примерно в двадцати книжных магазинах, прежде чем удалось мне в одном из них купить единственный оставшийся покоробленный экземпляр «Стихотворений» Н. Заболоцкого (там и «Некрасивая девушка»). В Ленинграде этот сборник продавался 14-го числа в Доме Книги в течение 10 минут. Все-таки это лучший из современных живущих сейчас поэтов. Если попадется, надо купить еще экземпляра три».

Из поэтов, которых он лично знал и любил, всегда выделял Федора Сологуба. Был на вечере, в Госдуарственном Академическом драматическом театре 11 февраля 1924 года, где отмечалось 40-летие его литературной деятельности, неоднократно бывал у него дома, и стихотворения «Расточитель» и «Чертовы качели», сколько бы я ни читала и ни перечитывала их, звучат для меня всегда произнесенные его голосом. После смерти Ф. Сологуба он был частым гостем у сестер его жены, Чеботаревских. Много материалов и автографов он получал от Р. В. Иванова-Разумника, жившего в Царском Селе неподалеку от сестры Александра Юльевича. Однажды весь вечер, проведенный в гостях у А. Ю. был посвящен рассказу о Разумнике Васильевиче. Он показывал его книги, среди них: «Вершины», посвященную Блоку и Андрею Белому, (Пг., 1923),. Рассказал, что он был угнан немцами из Царского Села в Германию и ехал в одном вагоне вместе с сестрой Александра Юльевича, и просил меня никому об этом не говорить. Хоть это и было время «оттепели», но страх, пережитый его поколением, не ушел никогда. От Иванова-Разумника у него было много рукописей и их переписка, которые, увы, ему пришлось уничтожить в 30-е годы, когда он сам боялся ареста. И когда недавно вышла замечательная книга переписки Иванова-Разумника с Андреем Белым и его воспоминания «Писательские судьбы; тюрьмы и ссылки» (М., 2000), я сразу же вспомнила о не дожившем до этого часа Александре Юльевиче, который говорил, что имя Иванова-Разумника, не скоро вернется в литературу

Думаю, такие люди, как он, не уходят, но оставляют столь яркий след, который не теряется, пока живы мы. Они продолжают быть нашими собеседниками. Конечно, есть утешение в том, что мы дождались возвращения замечательной, великой русской литературы, но горько за их поколение, за ту ложь и травлю, которую им пришлось пережить.

Часто после походов в букинистические магазины мы совершали с ним, как он это называл, «путешествия по Петербургу» — городу, который он так любил. С трудом пробирались во внутренний двор Фонтанного дома, куда нужно было пройти через проходную Института Арктики и Антарктики, чтобы посмотреть на деревья, подъезд и окна дома, где жили Пунин и Ахматова (о музее тогда никто не смел и мечтать — ведь не было отменено «ждановское» постановление). Подходили к дому, где жил Александр Блок, подымались по лестнице и стояли у двери его квартиры. А по пути он показал мне дом, где жила Л. А. Дельмас, с которой он неоднократно встречался, и «окно, горящее не от одной зари».

В конце 1960 года в Пушкинском Доме проходила Блоковская конференция, посвященная 80-летию со дня рождения А. А. Блока. И, конечно, все дни, Александр Юльевич, Екатерина Владимировна Фрейдель — хранитель квартиры А. С. Пушкина, Елена Александровна Ковалевская — хранитель литературного музея Пушкинского Дома — провели на этой конференции. Там были близкие Блоку люди, всех их Александр Юльевич хорошо знал: С. М. Алянский, Л. А. Дельмас, Н. А. Павлович, жена и дочь Евгения Павловича Иванова («рыжего Жени» — близкого друга Блока) — Александра Фадеевна и Марина, крестница Блока, актрисы Н. И. Комаровская и В. П. Веригина, и много людей, знавших и помнивших Александра Блока и Любовь Дмитриевну Менделееву-Блок. В зале была прекрасная выставка, посвященная Блоку, с фотографиями и автографами, и старушка Любовь Александровна Дельмас стояла перед своей фотографией в роли Кармен, на углу которой рукою Блока было написано: «Да, любовь вольна как птица!» А в президиуме сидели В. Н. Орлов, Д. Е. Максимов, С. М. Алянский, К. Г. Паустовский. После конференции был прекрасный вечер в Доме писателей, в чудном, так любимом всеми петербуржцами, красивом белом зале. Вечер вел Владимир Николаевич Орлов, и прекрасно и трогательно выступал Константин Георгиевич Паустовский. Потом мы с А. Ю. Вейсом и Е. В. Фрейдель долго гуляли по улицам, обсуждая впечатления этих дней.

Но больше, чем стихи и книги, Александр Юльевич любил и ценил своих друзей, жизнь которых подверглась тяжелейшим испытаниям — революция, гражданская война, репрессии, Великая Отечественная война, блокада, «ждановское» постановление. О многих из них без дрожи в голосе он не мог вспоминать. Он очень дорожил уцелевшими друзьями юности, их взаимопониманием, трепетным отношением к культуре. Он говорил, что может быть, и выжил только благодаря тому, что в нем жила «несокрушима и верна души высокая свобода, что дружбою наречена» (А. А. Ахматова). Одним из таких близких ему людей была Елена Александровна Ковалевская, хранитель фондов Литературного музея в Пушкинском Доме. Когда уезжал в отпуск или лежал в больнице (что в последние годы случалось довольно часто) он писал ей о самом сокровенном; о том, что не взаимоотношения с очередным директором музея и не официальные постановления о литературе и искусстве определяют течение жизни. «...Разве это главное и важное. Не все ли равно о чем говорить перед очередным Бушминым и перед людьми, которые все равно ничего не понимают ни в делах фондовых, ни в делах экспозиционных. Ведь одно из самого главного в жизни — <...> творчество, без которого разумный человек существовать не может. <Наши отношения> возникали у нас на почве глубокого взаимопонимаяния самых «коренных» вопросов жизни, которые развивались на принципах высоких и искренних, когда сердца были открыты друг другу до конца. Но ведь не всегда это бывает и не всегда возможно, потому что мерзости жизни порою давят на нас. Тогда закрываются сердца и все, в ком есть искренность и благородство, становятся суровее и суше, а подчас и раздражительнее внешне. Потом за это нарушение жизненной гармонии приходит возмездие: страшная тоска, а порой опустошение, когда кажется, что всему пришел конец» (письмо от 4 июля 1952 г.). Потери друзей были для него большим горем. Смерть Б. В. Томашевского он считал невосполнимой утратой: «Смерть Бориса Викторовича меня ошеломила в полном значении этого слова, и я до сих пор возвращаюсь мыслью к этому тяжелому событию.

Вспоминаю и о том, как он просил дать ему годовой отпуск, чтобы закончить монографию, а ему не дали, и он ушел, унося в могилу все то, что он должен был бы еще успеть написать. Все вместе взятые пушкинисты конечно не знают того, что знал он один о Пушкине. И человек это был настоящий» (письмо от 7 июля 1957 г.).

Александр Юльевич был очень доброжелательным и терпимым человеком, но не выносил даже имен некоторых людей, и надо было видеть его лицо при упоминании имен пушкиниста Б. П. Городецкого, Л. А. Плоткина (он  подарил в библиотеку книгу со статьей Л. А. Плоткина в сборнике «Против безыдейности в литературе», сборник статей о журнале «Звезда» (Л., 1947), и на мой вопрос, зачем держать такую гадость, ответил, что ее нужно хранить для истории: «Я не доживу, а вы сохраните: пусть следующие поколения знают об их черных делах»). Он никогда не простил  Л. А. Плоткину его выступления 25 сентября 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и докладе товарища А. А. Жданова», сделанного Пушкинском Доме АН СССР. Не переносил П. С. Выходцева — называл его «из молодых да ранний», считал его статьи безнравственными, а лекции и выступления неуважительными по отношению к поэтам, которые «были и будут, вы увидите, Марьяночка, будут гордостью нашей литературы. А он еще учит студентов». Как-то мы встретили его в Лавке писателя, и Александр Юльевич внезапно исчез: стоял, смотрел книги и вдруг — нет. Вдруг Софья Михайловна выходит из-за прилавка и обращается ко мне: «Александр Юльевич ждет вас на улице». И когда я вышла, он сказал: «Извините, что бросил вас, но не могу спокойно видеть этого человека». До последних дней Александр Юльевич не мог слышать имени поэта А. Безыменского, которого считать виновным в гибели Н. Клюева. Мало сказать, что он любил и очень высоко ценил Клюева — просто обожал его и горько скорбел о его судьбе. В те годы я не понимала масштаба и значения этого поэта: Клюев не был еще открыт мною. Только теперь, когда открылись архивы, когда я прочла «Погорельщину», я снова с благодарностью вспомнила Александра Юльевича. Это он принес мне сборник «Памяти Сергея Есенина» (Л., 1927), где был напечатан «Плач о Сергее Есенине» Клюева. Это благодаря ему я купила «Песнослов» (Кн. 1 — 2. Пг., 1919). Много лет спустя я, удивляясь пророчеству Александра Юльевича, ходила потрясенная его стихами. К горькой доле этого поэта он обращался постоянно. Не раз рассказывал, как утром рано он достал газету из почтового ящика и увидел статью А. Безыменского. Оделся, побежал сразу к Клюеву (тот был тогда в Ленинграде). Было раннее утро, Клюев спал, Александр Юльевич разбудил его. Он прочел статью и сказал: «Я пропал». Удивительно, что перед смертью Александр Юльевич сказал эти слова о себе.

Жилось и работалось Александру Юльевичу всегда очень непросто, но тогда я этого не понимала. А если и понимала, то не до конца. Сейчас, читая его письма к Е. А. Ковалевской, вспоминая многие наши разговоры, прочитав сегодняшними глазами анкету, составленную им для личного дела, через многие разделяющие нас годы дошла до меня его боль и горечь. «Я настолько привык к нашему музейному хамству, что я уже даже почти не реагирую на него». Он не был ни комсомольцем, ни членом партии. Его сестра и мать, оказавшись на оккупированной территории, были угнаны в Германию и прошли немецкий концлагерь в г. Данциге, что не осталось без последний для его жизни и служебной деятельности. Каждому научному сотруднику необходимо было выполнять общественную работу, присутствовать на политинформациях. Уже 13 мая 1958 года, заполняя анкету он пишет: «Все время веду общественную работу: работал в ликбезах, читал лекции, работал агитатором и профоргом, членом участковых избирательных комиссий <...> и председателем кассы взаимопомощи. В настоящее время профорг первичной организации». Бедный, бедный Александр Юльевич! Ведь на все это требовалось время, которое он хотел проводить только с книгами  и в библиотеках.

Однажды, после очередного собрания, мы шли вместе из музея к арке Генерального штаба, в букинистический магазин И. С. Наумова, где по вечерам ежедневно собирались самые выдающиеся библиофилы города. Он был молчалив и грустен, и я спросила, что с ним? «Ах, Марьяночка, — сказал он, — если бы вы знали, как мне все это надоело. — Голос зазвенел над Дворцовой площадью. — Эти занятия в институте марксизма-ленинизма, никому не нужные заседания, обсуждения, собрания, а сколько моего времени потеряно на это! Ведь можно было бы прочесть много прекрасных стихов, посмотреть дивные книжки. Ладно, идемте к Ивану Сергеевичу за утешением. Ведь это мой давний, еще довоенный друг». И мы шли к Ивану Сергеевичу и перебирали книги и журналы, которые тогда стопками лежали прямо на прилавке. Александр Юльевич находил что-то интересное для себя, и мы вместе — для библиотеки музея, и он снова  и снова читал стихи.   

Александр Юльевич никогда не прерывал своих отношений с музеем. Уже в 70-е годы, приходя работать в музей временно, на короткие сроки, он проводил для сотрудников, экскурсоводов и методистов, специальные занятия. И опять как горько сожалею о том, что никто не записывал его лекций! Занятия по картине Чернецова «Парад на Марсовом поле» с короткими перерывами на обед он вел два дня. Он знал на этой картине лицо каждого человека, и это были удивительные рассказы. Когда он говорил о портретах или миниатюрах, люди, о которых он рассказывал, словно оживали, выходили из старинных рамок эпохи и начинали сами рассказывать о своих родных и друзьях, событиях своей жизни, романах, потерях и бедах. Человек, слушавший Александра Юльевича, забывал все: время, место, сегодняшний день. Так со мной происходило еще только один раз в Ясной Поляне, когда, слушая Николая Павловича Пузина, вдруг чувствовала, что все отступало, и словно по мановению волшебной палочки я оказывалась в другом столетии.

К большому сожалению, ничего не знаю о судьбе архива Александра Юльевича, а ведь осталось много написанных им и не изданных статей. Часть его библиотеки вошла в состав музея А. А. Блока, но еще долго на прилавках букинистических магазинов и Книжной лавки писателей попадались мне книги с характерными для него пометами: на внутренней стороне задней обложки он всегда проставлял число и год приобретения книги. Такие книги хранятся и в моей библиотеке. Поскольку он считал необходимым покупать все материалы, связанные с творчеством Блока, то и в моей библиотеке появилась книжка Л. И. Тимофеева «Творчество Александра Блока» (М., 1963). По принятому им раз и навсегда правилу, на внутренней стороне задней обложки было написано: «Молодой собирательнице материалов по Блоку от старого собирателя. 17.VII.63. Ленингр.».

Работал Александр Юльевич всегда очень интенсивно. Им описан декабристский фонд изобразительных материалов, находящихся в музее ИРЛИ. Ему принадлежат статьи «Неизвестный портреты декабриста А. В. Поджио» (в сб. «Декабристы и их время». М.-Л., 1951), «Затерянные восковые фигуры работы Лермонтова» (в кн. «Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского дома» (М.-Л., 1953), «Петр Колошин — автор послания к артельным друзьям» (в кн. «Литературное наследство. Т. 60. Декабристы-литераторы. Ч.2. Кн.1 (М., 1956)), «Рисунки И. С. Тургенева к «Запискам охотника» (в сб. «Записки охотника» / Материалы и исследования под ред. М. П. Алексеева. Орел, 1955), «Новые материалы для изучения биографии и творчества Н. А. Львова (сб. «XVIII век» № 3. М.-Л., 1958), «Труды декабриста Петра Колошина по географии» (Известия Всесоюзного географического общества. Т. 93. М., 1961). А. Ю. Вейс явился составителем и автором аннотаций к разделам I, II, VII  и VIII фотовыставки «Пушкин и декабристы» (под ред. М. М. Калаушина. Псков, 1951). Под его редакцией вышел первый путеводитель «Всесоюзный музей А. С. Пушкина. Ленинград» (Л.-М., 1957), который до сих незаменим для экспозиционеров и сотрудников фондов музея. В 1960 году А. Ю. Вейсом вместе с М. М. Калаушиным и С. С. Ландой был издан прекрасный сборник «Пушкин и его эпоха» — предшественник нашего «Музеума», где было опубликовано несколько его статей: «Автобиографическая записка декабриста Петра Колошина», «Неизвестная рецензия А. А. Бестужева (К истории издательской деятельности СПб. Вольного общества любителей российской словесности)», «К истории декабристской иконографии (О двух прижизненных портретах Ф. Н. Глинки)», «Об одной забытой книге». В 1953 году А. Ю. Вейс подготовил экспозицию Всесоюзного музея А. С. Пушкина в новом помещении (в здании Эрмитажа), разделы с 1799 по 1820 год.

Но самой большой его страстью было то, о чем он сказать в те годы он не мог: А. Ремизов, Н. Гумилев, В. Ходасевич, Н. Клюев.

К великому сожалению, он очень рано ушел из музея. Единственное на моей памяти сокращение штатов пало на долю самых значительных сотрудников и, как я понимаю теперь, нанесло им очень горькую обиду. Конечно, нужно и можно было их отстоять, и почему это не было сделано, объяснить, к сожалению, я не могу. Это был 1964 год. Сократили Александра Юльевича, Е. В. Фрейдель и В. К. Зажурило. Александр Юльевич держался с большим достоинством, а Екатерина Владимировна была смертельно обижена и больше никогда не приходила в музей. Жил Александр Юльевич очень трудно, в большой коммунальной квартире на Галерной улице. Его жена Анна Николаевна, кандидат химических наук, страдала тяжелой гипертонией. Ее кандидатская зарплата была основным источником существования семьи, так как зарплата филологов всегда была мизерной. Поэтому сокращение ударило по самому больному месту в жизни Александра Юльевича и Анны Николаевны: они собирались купить кооперативную квартиру. Мечту свою они осуществили, увы, слишком поздно и ценой многих лишений и продажи множества любимых им книг. Но Александр Юльевич никогда он не говорил о трудностях быта. Казалось, что он жил вне его, даже в последние годы, когда приходил в музей измученный бессонницей и уходом за уже прикованной к постели женой. Только поэзия, книги, выставки были сферой его интересов. Глаза загорались, как и прежде, и голос гремел с той же силой. Только незадолго до смерти грустно и необычно для него тихо прочел мне одно из последних стихотворений Ф. Сологуба:

Бедный, слабый воин Бога,

Весь истаявший как дым,

Подыши еще немного

Тяжким воздухом земным.

 «Тяжким воздухом земным» дольше срока, отмеренного нам Богом, дышать не удается никому. Но сделанное нами на земле остается. И путь вдоль книжных полок, мимо которых я иду всю жизнь, освещают книги дорогих и незабвенных друзей и учителей, «наставников, хранивших юность нашу». И имя Александра Юльевича Вейса навсегда остается в стенах созданного им музея, первым главным хранителем которого он был.

Приношу благодарность Ольге Израилевне Михайловой, дочери Елены Александровны Ковалевской, за разрешение опубликовать письма и фотографии А. Ю. Вейса, хранящиеся в их семье.

13. 08. 49  ...У Львова[I] есть такое двустишие:

 «Родился, влюбился, женился

И жил, пока любил».

 Личная жизнь Львова сложилась счастливо. Радищев тоже был счастлив и с первою и со второю женою, но, к несчастью, вторая жена умерла, когда Радищев возвращался из Сибири. Потом он продолжал работать, но личной жизни не было, не было спутника, Александр I-й играл в либерализм, а перед Радищевым стояли вопросы более глубокие, которые он считал необходимым разрешать, поддержки не было. Он был одинок, перед ним был тупик в условиях александровского царствования, личного счастья не было: он выпил стакан азотной кислоты и в мучениях умер. Перед смертью сказал: «Потомство за меня отомстит».

Из-за моей болезни чужие руки работают над выставкой[II] <...>. В «Литературке» напечатана передовая статья о Радищеве Вл. Н. Орлова, в «Культуре» — рецензия на философские работы Радищева, а в «Лен. правде» и «Смене» статьи об архитекторе Баженове.

Все, что касается русской культуры, особенно искусства, конца XVIII и нач. XIX в., меня сейчас как-то особенно волнует, и я, хотя и немного, но все-таки отдохнув, особенно остро, по-юношески радуюсь вниманию и интересу общества к тому, что так дорого мне...

12. 08. 50. <...>Поздно выехал из Л-да. Очень был занят доделками по фотовыставке. Редакторше из радиокомитета (В. С. Скворцовой) моя передача показалась интересной, т. к. все положения подкреплялись, с ее точки зрения, удачными примерами на материале творчества поэта. Она просила Гловацкого познакомить меня с ней и настойчиво просила меня сделать радиопередачу по одному (любому) из поэтов братских республик. Я бы с удовольствием взял Стальского или Джамбула, или Важу Пшавелу, но, к сожалению, первые два взяты, а Пшавела не включен в цикл. Очень уговаривала взять к<ого>-н<ибудь> из белоруссов. По слабости характера согласился и остановился на Янке Купале. О Купале, насколько я помню, есть что-то интересное не только у Горького и Луначарского, но и у Брюсова. Во всяком случае, попробую. Получил деньги из радиокомитета 400 с лишним, но все куда-то ушло, хотя купил только «вечное перо», каковым и пишу, сидя в вагоне за Череповцом <..>.

Смотрю на поля, леса и реки и радуюсь просторам, чистому воздуху и тому, что у меня есть руки и голова <...>.

В вагоне со мной едет маленькая девочка и на мой вопрос: «Где ты была?» отвечает: «У дедушки. Я дедушку пожалела, но не поцеловала: он такой бородатый, а я боюсь!» Сейчас мы переезжаем Шексну, и девочка так внимательно и почти восхищенно смотрит на эти широкие водные просторы.

Станция Шексна. Вошли две старухи, ни разу в жизни не ездили в поезде и не видали его. Как только поезд дернет, одна из старух хватается за скамейки, за меня и в изумлениия открывает глаза. С детским любопытством смотрят в окна, сейчас пошли в уборную — хотят умыться. Пришли в восторге, особенно поразил их умывальник: обе в брызгах и сами смеются, разбрызгивая веселость.

10. 06. 52 — Вчера в 8 ч. вечера была передача, посвященная 60-летию И. С. Соколова-Микитова; говорил и сам писатель, потом передавали его рассказ.

19. 08. 52. Кавголово. ...Живу дьявольски скучно. Хочется все время быть в движении, впитывать в себя богатства, красоту и величие мира. Я исходил в одиночестве, изредка в компании одного инженера, все, что можно было исходить, налюбоваться здешней красотой, а дальше началось повторение.

К несчастью, позавчера заболел <...>. Сегодня температура нормальная и никаких болей нигде, но местная «медицина» требует пролежать сегодня, чтобы привести в норму сердце. Выполняю. Еду носят в комнату.

19. 08.57. Море чудесное, пляж исключительный, песок. Через день в клубе санатория по две кинокартины в 6 и 9 ч. вечера. Вчера я посмотрел «Крутые ступени».

 Здесь голуби и воробьи совершенно не боятся людей: идешь и боишься раздавить воробышка. Много белок: идешь вдоль дачи, а по забору с тобою наравне бежит белка с выгнутым пушистым хвостом.

Море, как всегда, кажется огромным. Впереди на горизонте одна вода. Сегодня ветрено и прохладно. Даже мне в моем коломянковом костюме холодно. Но воздух прекрасный. Вдоль берега на почтительном расстоянии скамейки, на них люди, все в одежде да еще закрылись большими мохнатыми простынями. И все-таки трое взрослых купаются: двое мужчин и женщина. Потом выходят из воды и в купальных костюмах, назло и досаду мерзнущим, прогуливаются вдоль самой воды, обсыхая под свежим ветром. Вездесущие мальчишки кричат и барахтаются в воде. Вдали две рыбачьих лодки и два рыбачьих судна с мачтами и трубами. Справа, ближе к берегу, чуть видны башни и трубы Риги. <...>

24. 08. 57. Латвия, Сан. «Циня».

Хотя и прохладно здесь, но я все-таки принимаю воздушные ванны на берегу Рижского залива. Ночью, когда умолкает шум морской суеты, шумит одно море. Отдых мой идет неплохо, т. к. (кроме воздуха и природы) я живу в двухместной комнате... Уеду отсюда утром 13-го в Ригу и, вероятно, 14-го буду в Ленинграде.

27. 08. 57. <…> я сегодня после завтрака уехал в Ригу — решил погрузиться в средневековье или, по крайней мере, в XVIII век, что полностью удалось. За четыре часа успел исходить больше половины старой Риги и налюбовался совершенно невообразимой красотой. Особенно меня приводят в восхищение старые амбары начала XVII века, которые охраняются как памятники архитектуры, хотя по-прежнему служат амбарами; их в Риге 5 (пять) «архитектурно-музейных единиц».

Видел чудесную Домскую церковь, которая царит над Ригой. Видел разрушенную церковь Св. Петра, ее восстанавливают так же быстро, как Екатерининский дворец, а рядом роют котлован для новых построек, которые загородят это замечательное сооружение. Домская церковь в основе своей XIII века, а в последующие века перестраивалась. В час дня там была служба — я зашел послушать орган (второй в Европе по мощности). Впечатление потрясающее. Церковь и купол грандиозны и внутри и снаружи. Молящихся человек 7-8, зрителей вроде меня, человек 5, и 3 старухи с протянутой рукой. На кафедре стоял пастор и читал молитву, потом под этими колоссальными сводами вдруг зазвучал орган. Это такая силища звуков — буквально «глагол торжественный небес», так вероятно верующие средних веков это и воспринимали, как Голос Бога. Теперь только я понял строчку-стих Н. А. Львова из его стихотворения «Музыка или семитония».[III]

7. 09. 57. ...Вчера ездил в Майори (6 минут езды электрическим поездом); там осмотрел Дом-музей (дачу) Яна Райниса (1865 — 1929). Мемориальные комнаты три: его, на веранде, где поэт и умер 12.IX.1929 г., комната его жены — поэтессы Аспазии (1867 — 1943) и комната их домработницы, симпатичнейшей старушки (сужу по фотографии). В Майори действует постоянная выставка: «Рижское взморье». Там даны портреты всех русских писателей, когда-либо живших на взморье: Гончарова, Писарева, Горького, Брюсова. Старые гравюры с видами Риги и курортных мест, образцы костюмов курортников с XVIII века... Рыболовецкие атрибуты и проч.

Читаю немного, но не читать не могу. Писать не пишу, хотя дня два или три немножко занимался.

Позавчера для курортников была устроена прогулка на теплоходе по реке Лиелупе, проехали вверх по реке верст 20 — 25 и обратно. С одной стороны курорты: Булдури, Дзинтари, Майори, Дубалты и проч., с другой — рыболовецкие колхозы, домики с верандами и клумбами цветов, сети вдоль берегов и леса. Когда ехали, было прохладно, но я был в пальто, и мне было хорошо, большинство ушло вниз, осталось несколько человек на палубе <...>. Я не утерпел и еще раз ездил в Домский собор слушать орган.

17. 08. 60 (г. Эльва Эстонской ССР).

<...> побывали в б. имении Барклая, где реставрированы его надгробие и семейный склеп. В Тарту стоит ему чудесный памятник — бюст, на высоком пьедестале. Лицо сделано удивительно: очень тонкое, благородное и трагически-скорбное, да и не удивительно — работа Демут-Малиновского (1848 года). Памятник монументален по-настоящему.

А университет с его шестиколонным внушительным портиком. И несколько более старинных зданий XVIII века, а еще более старое здание ратуши, с боем часов каждые четверть часа. Я еще не успел посмотреть Тарту как следует. Завтра хочу съездить и увидеть все. Типичнейший университетский город, настоящий центр культуры этой маленькой страны.

Много памятников: акад. Бэру (работы Опекушина) в рост на кресле; Крейцвальду — бюст, Пирогову — бюст, акад. Струве (астроному), акад. Бурденко (все бюсты) — и в наше время поставленные, делали местные эстонские мастера — пропорции благородны и приемлемы.

Встретил здесь А. Г. Мовшензона[IV] (брат поэтессы Елиз. Гр. Полонской[V]) — они живут здесь 11 лет подряд месяца по четыре в год вместе со своей домоправительницей.

<...>

Опять почувствовал, как здесь хорошо. Дышу чистой сосной.

25. 08. 60. (г. Эльва Эст. ССР)

...Я отдыхаю довольно средне, гл. образом из-за постоянной нервной неуравновешенности, а внешние условия здесь для отдыха чудесные. Лучшего места трудно найти. Здесь живет мой знакомый, Ал-др Григ. Мовшензон, специалист по истории театра и костюма (брат поэтессы Елизаветы Полонской), он отдыхает уже 11-й год здесь и каждый год по два месяца. Тут же отдыхает и «усатый полосатый» Лотман.