Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Из писем М. С. Лесмана.

Л. Г. Гринберг.  28. 01. 83г.

 Многоуважаемая и дорогая Любовь Григорьевна!

Мои длительные попытки найти Вас пока ни к чему не привели.

Делаю еще одно усилие: пишу.

Я очень хотел бы услышать Вас; заранее сообщаю, что ни дел, ни просьб у меня к Вам нет. Но если Вы когда-нибудь позвоните ко мне — буду рад.

Всего, всего Вам доброго!

Ваш М. Лесман


 

М. В. Бокариус. 10.IV.68г., Л-д

Мариночка, милая!

С завистью и радостью читал твое письмо; с завистью, потому что за окном падает мокрый снег, и с радостью — за тебя. Трудно представить себе, что в мире есть места солнечные, теплые, с синим небом и Черным морем. У нас, извиняюсь, все наоборот... Одно утешение — Анна Владимировна, у которой нет-нет, да и попадется хорошая книга.

Живем мы все так же и тем же. Вчера были у меня Галя и Рита, нежно вспоминали тебя. Сегодня разговаривал с Ольгой Петровной, передал ей твой адрес; она обещала написать тебе. Л. И. Сергеева в очень плохом состоянии, она перенесла инсульт, парализована и, что хуже всего, в полном маразме. Ее хотели поместить в Дом хроников, но нам это не удалось, и сегодня-завтра ее выписывают из больницы и везут домой. На все имущество (и библиотеку, и рукописи) собирается, как я слышал, наложить руку Литфонд. Таков печальный конец и нашей с Вами «сергеевской эпопеи».

Мои дела выставочные медленно движутся. Но думаю, что выставку надо переносить на меня.

Сделай, девочка, милость и напиши подробно о своей жизни, о Вовке. Как здоровье и настроение Марии Степановны? Передай ей, пожалуйста, мой нижайший поклон и самые сердечные пожелания здоровья и всяческого благополучия. Обнимаю тебя и Вову.

Твой М. Л.

P. S. Жалею, что ничего не знаю о выставке. Не напишешь ли? Где, что, как, зачем, куда, почему?

Лев


 

4.VII.70, Рига

Дорогая Мариночка!

Прими наш мокрый балтийский привет! Подходит к концу наше лежание на пляже (за все время это состояние мы испытали четырежды), и через несколько дней мы двинемся в Каунас.

Отдых наш проходит на «5» (по 12-балльной системе): для меня нет рыбалки, а для Наты — поисков грибов. Опять же, книжные магазины в Риге не вызывают желания зайти в них вторично. Представляю себе, какие клады прошли за это время у Анны Влад[имировны]! (Привет ей, Евг[ении] Льв[овне], Тамарочке и С. А.)

Еще и еще раз вижу, что книги можно доставать только в Л-де или в Москве.

А так-то, вообще, мы уже неплохо отдохнули, чего и Вам желаем.

Когда ты собираешься в свою вотчину к Марии Степ[ановне]? Что получаешь от Вовы? Напиши нам в Каунас, Главпочтамт, до востребования.

Из твоих поручений исполнено одно — встреча с Мар[ией] Захар[овной]. Два дня назад мы были у нее. Она отдыхает в санатории в Лиелупе. Рассказали ей все, что ты наказывала. Она очень милый человек. Вероятно, не сегодня — завтра мама получит от нее письмо.

Обнимаю тебя и прошу передать сердечный привет маме. Ната присоединяется.

М. Л.


 

25.II.71

Дорогой Вовочка!

Наташа и я горячо поздравляем тебя, желаем тебе здоровья, успехов в учебе, спорте, хозяйстве, французском языке и т. д. Передай наши поздравления маме, бабушке и прабабушке.

Обнимаем тебя.

Лесманы

Наташа больна, я сижу около нее.

Поэтому наш подарок передаст тебе мама — Марина.


 

Без даты

Привет тебе, дочь Моря, т. е. Марина!

И почему: дочь Южного, а не Северного Моря, т. е. Балтики, например? И вообще, не пора ли домой?

Ленинград давно уже стал югом — у нас два дна назад было +29о! Это 7-го сентября! Как сообщила газета — впервые за 100 лет! Чем не экватор? Даже львы забредают на Невскую Першпективу.

В общем и целом — пора, матушка, домой.

У нас — без особых перемен. Все работают (я, правда, подумываю о том, чтобы удрать на пенсию).

Одни живут, другие, увы, умирают. Вчера хоронили Акимова. Гражданская панихида проходила в Театре. Тысячная толпа плотно, плечом к плечу, стояла на Невском и на Малой Садовой. И (высочайший показатель!) магазин Елисеева и его филиал на торговали (из уважения к покойному). Хоронили на Литераторских Мостках, а не в Некрополе, как Черкасова, что отмечают досужие поклонники Акимова. Но, если всерьез подумать, ушел человек незаурядный...

И масштаб его деятельности и личности, как это бывает, стал ясен сразу после его смерти... Письмо это, неожиданно для меня, стало некрологом Акимову.

Поговорим о вещах более веселых. Например, о твоем поведении... Кто утешает тебя в твоем беззверьи? Какова температура воды?

Как разрешена половая проблема в волошинском доме (в рассуждении его, т. е. пола, мытья)?

Ответа на все вопросы жду в личной передаче. А сейчас прошу: передай мой почтительный привет Марии Степановне. Я не теряю надежды увидеть ее. Также сердечный мой привет Мануйлову. Все-таки я очень люблю его.

А тебя — особо!

Твой М. Лесман

Девки шлют привет.


 

24.VIII.74

Спасибо, Мариночка, за письмо, за добрые чувства и пожелания. У нас все довольно кисло. Ната приехала и в первый же день выдала воспаление легких, 22 дня провела «на бюллетене», вчера выписалась. Я неделю уже еженощно выдаю сердечные приступы; на улице — ливень.

В общем: сиди в Коктебеле сколько можно. Целуем тебя и Вовку. Приветы М[арии] С[тепановне] и В. Купченко.

М. Л.


 

Без даты

Дорогая Мариночка!

Спасибо за доброе письмо. Хочу думать, что скоро смогу расцеловать Вас на Гулярной, у себя. Пора, пора сменить крымское расслабляющее тепло на бодрящую ленинградскую осень. Чтобы Вы могли сразу окунуться в привычную для Вас обстановку, сообщаю новости.

Толя сегодня лег в больницу на операцию: гайморит и всякая другая дрянь в носе.

Белькова в смятенных чувствах (дела служебные). Пишет сама. Князева готовится стать матерью. Ищем подходящего отца.

Зоя Фирсовна на отдыхе. Будет в октябре дома.

Анна Владимировна на юге. Приедет 16-го октября.

В книжных магазинах абсолютная мерзость запустения.

У меня, слава богу, новостей нет. Работы мало. Безденежье глубже обычного. По вечерам навещают друзья. На дня был у меня М. Д. Роом (наконец-то!). Очень приятный, умный, знающий человек. Еще раз убеждаюсь в правильности: «Скажи мне, кто твой друг...»

Это, как Вы понимаете, комплимент — Вам.

Целую.

Ваш М. Лесман


 

2.IX.84

Дорогие друзья!

Посылаю Вам вырезку из газ[еты] «Правда» и попутно хочу пожелать Вам солнца и певучих скрипок.

Исаакий на месте.

Обнимаем Вас.

Лесманы

М. С. Лесман

Это было много лет назад в «Лавке писателей». Я разговаривала с продавцом букинистического отдела Валентиной Трофимовной, когда невысокого роста пожилой человек, которого я не раз видела в букинистических магазинах, подошел ко мне и сказал, что давно хочет спросить, кто я, где я учусь или работаю. Это было в 1957 году. Он был необыкновенно обаятельный, легкий, подвижный и элегантный. Это был счастливый день в моей жизни: начало большой дружбы, начало моей судьбы, моей будущей профессии, моего прекрасного ученичества, хотя тогда я сама еще этого не знала. Я встречала его в магазине у Павла Федоровича Пашнова, рядом с которым, в доме на Литейном, 38, жила тогда, и в магазине Ивана Сергеевича Наумова, где часами простаивали в разговорах, размахивая руками и увлеченно рассказывая о чем-то друг другу, мои будущие друзья, мои самые преданные и надежные помощники, замечательные знатоки книги, гравюры, живописи, искусства — ленинградские собиратели и библиофилы.

Л. П. КузьминаЛ. П. Кузьмина— А ты знаешь хотя бы, куда мы идем? — задавали вопрос мои коллеги, Лидия Петровна Кузьмина и Ангелина Ивановна Минина, в благословенный июньский день 1962 г., когда я пыталась найти дверь в подворотне старого петербургского дома на улице Лизы Чайкиной (б. Гулярной).

— Конечно, я знаю его уже несколько лет! Но дома у него еще ни разу не была.

Сомнение было на лицах моих спутниц. И вот, наконец, найдя подъезд под аркой и взобравшись на последний этаж по бесконечной лестнице, мы остановились перед дверью с небольшой табличкой: «Охраняется государством». В те времена он жил в коммунальной квартире, в комнате, разгороженной на две неравные части. Слева в вытянутой небольшой комнатке сплошь стояли стеллажи с книгами, а в правой, побольше, стоял шкаф-бюро, в простенке между окнами — узенький шкаф с заветными книгами, справа большой рояль, чудом сохранившийся в блокаду, так как вынести его было невозможно, а рубить на растопку, видимо, не хватило сил. В небольшом шкафчике красного дерева со множеством ящичков, который и сейчас хранится у Натальи Георгиевны, тщательно разобранные и разложенные по конвертам, лежали рукописи.

Когда мы вошли в эту удивительную комнату, оклеенную синими обоями, с чудесными картинами и фотографиями на стенах, все наши сомнения рассеялись. Мы очутились в удивительном мире, где книги и рукописи были властелинами дома, и жизнь хозяина шла вместе с ними и для них. То, что мы увидели в тот первый вечер, ошеломило нас: грамоты с подписями Екатерины Второй и Павла Первого, письмо Екатерины Трубецкой из Сибири, автографы А. Блока, А. Ахматовой, М. Волошина, Н. Гумилева.

— Чей автограф вы хотите видеть? — спрашивал Моисей Семенович. И слова «нет» не было. На каждое пожелание — «пожалуйста».

А затем более двадцати лет, к великому счастью, моя жизнь была связана с этим домом. Сколько радости принес мне этот невысокий, элегантный человек, сколько тепла, заботы и внимания получали люди, общаясь с ним! Какой свет шел из этого гостеприимного, истинно петербургского дома, и сколько самых разных людей он объединял.

А наши с ним так называемые «походы»! Если бы я вела дневник и делала записи сразу после таких посещений, у меня был бы сейчас целый конволют. Но самые яркие встречи остались в памяти.

В доме Мурузи жила Софья Григорьевна Вилькошевская. У нее сохранилась часть архива «Всемирной литературы», где она служила в 20-е годы. Ее первый муж был переводчиком. Репрессии близких, блокада, смерть сына — весь скорбный путь своего поколения прошла эта женщина, и в старости оставшаяся прекрасной. После войны она преподавала в Академии Художеств. У нее учились Соломон Абрамович Шустер и его жена Женя Крюкова. Мы часто бывали вместе с Моисеем Семеновичем у нее, и наша библиотека пополнилась целым рядом книг из этого дивного дома. А какие были разговоры и рассказы, и его всегдашнее сочувствие и желание помочь.

Он привел меня в дом Марьяны Константиновны Сюннерберг — дочери Константина Эрберга, поэта, друга Блока, погибшего в блокаду. Там были приобретены чудесные книги конца XVIII — первой четверти XIX века с владельческой надписью Сюннерберга в правом верхнем углу. Они и сейчас украшают книжные полки нашего музея.

А рассказы, а воспоминания, увы, не записанные. И безграничное доверие и уважение, которое все питали к Моисею Семеновичу.

Бывали мы и в семье ближайшего друга Блока Евгения Павловича Иванова — у его жены Александры Фадеевны и дочери Марины, с которыми я познакомилась через нашего главного хранителя Александра Юльевича Вейса. В этой же квартире жила жена брата Евгения Павловича — искусствоведа Александра, служившего в Русском музее и тоже дружившего с Блоком. Моисей Семенович помнил и знал многих родственников и знакомых этой семьи, имена которых произносились в этих удивительных беседах, воскрешая прошлые десятилетия.

С Моисеем Семеновичем впервые я попала в дом замечательных собирателей Тимофеевых, Эзраха, живших рядом с ним. В собрании Тимофеевых, кроме чудесных картин и фарфора, я смогла впервые подержать в руках книги, изданные за рубежом: это С. Лифарь «О Дягилеве», «Моя Пушкиниана», воспоминания С. Маковского. Я быстро записывала заглавия, место и год издания, но получить их тогда даже в Публичной библиотеке было невозможно, так как все они находились в спецхране. И когда я приходила я восторг от виденного, Моисей Семенович был счастлив.

На улице Лизы Чайкиной, наискосок от него, жил в те времена талантливый художник-график Эди Мосиев, сделавший для М. С. несколько экслибрисов. У меня хранятся три экслибриса, подаренных мне М. С. На одном он надписал: «Мариночке, участнице и соучастнице моего собрания». На другом, изображающем корабль с парусами: «Корабль! Куда он нас доставит?» Сам М. С. экслибрисы на книги никогда не клеил, делал только одну небольшую пометку, о которой расскажу позже.

Отношение его к петербургским букинистам было особым. Их связывали давние узы дружбы. Но и мне на заре юности посчастливилось встретиться со многими из них и в полной мере ощутить их расположение, внимание, желание помочь в поисках. Букинистические магазины тех лет были для нас родным домом. Открывалась дверь, и тебя встречали с радостью, а у прилавка и в крошечных комнатках для покупки и оценки, рядом с Иваном Сергеевичем Наумовым, Ниной Ивановной Черняховской, Анной Владимировной Штромберг, а позднее в «Лавке писателей» около Софьи Михайловны Никельбург сидели твои друзья, готовые поделиться радостями новых приобретений, помочь советом. Это был мир, в котором жил Моисей А. Ю. ВейсА. Ю. ВейсСеменович. И вместе с А. Ю. Вейсом он помог обрести этот мир мне. Анна Владимировна Штромберг устраивала для нас воскресные обеды. Приходили М. С. Лесман с Наташей, Абрам Наумович Дукельский, Евгения Львовна Холоденко (товаровед иностранного отдела «Академкниги»). Беседы текли неторопливо, вынимались книги, иногда рукописи, письма. И сколько чудесных воспоминаний подымалось со дня памяти!

А с какой благодарностью вспоминал М. С. Вениамина Михайловича Лебедева, покупавшего во время блокады книги, украденные из его собрания, так как он хорошо знал тайный знак, принадлежащий Моисею Семеновичу, и сохранившего их до приезда его из эвакуации. Наверное, многим памятен рассказ М. С. на его семидесятипятилетии о Владимире Паулиновиче Гартмане. От служил в «Лавке писателей» и в отделе «Международной книги». У него было огромное собрание на тему сказаний иностранцев о России. М.С. бывал у него в домике в Лесном, сверху до низу заполненном уникальной библиотекой. Только одного не было у него: Д. Флетчера «О государстве Российском» (М., 1848) — она была уничтожена по приказу Николая I (сохранился 51 экз.). В книжном развале Степанова («Степанторг») на углу Моховой и Белинского М.С. нашел ее и принес в «Лавку писателя». «Показывайте!» — сказал Владимир Паулинович. Когда он увидел Флетчера, он стал таким же, как переплет книги — лиловым. «Я не оставил ему книги, хотел сделать ему переплет в подарок. Потом пожалел, надо было отдать так. Поехал с утра в «Лавку» За прилавком стоял Иван Федорович Косцов. Спросил: «Где Владимир Паулинович?»… Больше мы его никогда не видели. Был 1937 г.» На этом примере он преподал мне, что нужно спешить делать добрые дела.

А его уважение к А. С. Молчанову, В. К. Мельницкому было безграничным. Только с восторгом, только с восхищением произносил он имена этих людей, разделивших трагические судьбы века. И мое доверие и уважение к букинистам было во многом воспитано М. С. Лесманом. Как он страдал, когда был уволен из букинистического магазина А. Е. Козлов, купивший книгу с иллюстрациями Григорьева «Расея» (она была запрещена в те годы), считал его и Н. П. Кошелева самыми серьезными молодыми товароведами. На всех советах и собраниях по букинистической торговле, на которых он часто присутствовал, всегда неизменно отстаивал Козлова, считал, что отстранение такого знающего продавца и книголюба — это потеря для всех нас. Был неизменным Дон Кихотом, но ветряные мельницы были непобедимы.

Моисей Семенович и сейчас присутствует в моей жизни. Его защита, его верность, его смелость и умение сказать правду и отстоять свое мнение были присущи его поколению: и В. М. Глинке и его друзьям: В. В. Милютиной и А. С. Розанову, М. В. и Я. Д. Гликиным, А. Н. Дукельскуму. Они были совестью, защитой и опорой, и с их уходом это чувство навсегда исчезло.

За несколько дней до своей кончины, прощаясь со мной перед отъездом на выставку в Берлин, Соломон Абрамович Шустер спросил:

— А вам, Марина, не скучно стало жить на свете? — имея в виду уход старшего поколения, наших дорогих учителей.

— Скучно, — честно созналась я.

Мне не с кем разделить радость находок и приобретений. Моисею Семеновичу я могла звонить и в двенадцать часов ночи, и в девять часов утра. Боже мой, если бы при нем я нашла архив Михаила Дмитриевича Беляева (основателя нашего музея). Да мы бы сидели до полуночи у огромного стола у него дома, и какое это было бы счастье — услышать его мнение, его советы, ощутить его сопереживание. Он хорошо знал Михаила Дмитриевича, высоко ценил статьи его брата — музыкального критика Юрия Беляева.

В январе 1982 г. я привезла в музей первую часть собрания Сергея Леонидовича Маркова, М. С. в эту зиму много болел и почти не выходил из дома. Но, узнав об этом событии, тут же приехал, чтобы поддержать Валентину Владимировну Маркову-Кильгаст. При нем мы выложили на стол всю прижизненную пушкиниану, и когда я развязала папку с первозданной сохранности главами «Онегина», все встали. М. С. считал, что это был великий день в нашей жизни и в жизни музея, и горячо благодарил Валентину Владимировну за принятое ею решение, которое определило судьбу этого уникального собрания. Потом мы с ним вместе на музейном автобусе провожали Валентину Владимировну до дома и на обратном пути заехали к нему. Он поздравил меня и сказал, что представить себе не мог за свою долгую жизнь, что можно разом купить все первые издания Пушкина. Правда, корил меня за то, что оценка была слишком малой. «Обобрали старушку», — говорил он. Но я отвечала, что Валентина Владимировна не хотела большей оплаты: для нее главным было сохранить целостность собрания. На следующий вечер он устроил мне у себя дома настоящий прием и подарил «Жемчуга» Н. С. Гумилева с надписью, которую я считаю самой великой наградой за всю мою жизнь.

Несколько месяцев спустя Моисей Семенович выступал в Доме искусств им. Станиславского: сказал, что я должна быть там непременно. У меня с ним, если можно так выразиться, был давний спор. Он считал, что женщины не могут по-настоящему любить книгу, и жена — всегда помеха собирателю. Приводил пример Богдановой единственной женщины, у которой было замечательное собрание альманахов и первоизданий русских писателей и поэтов. Незадолго до войны она приехала в Ленинград. Была она красавицей и умницей, и когда попросила у М. С. на несколько дней один из альманахов «Северные цветы» и «Стихотворения» Аполлона Григорьева (СПб., 1846; тираж этого издания — 50 экземпляров), галантный и воспитанный М. С. отказать ей не мог. Через несколько дней он попросил о встрече, она сухо сказала, что вечером уезжает. «А книги?» — спросил М. С. «Не надо быть дураком», — безапелляционно ответила она. Много лет потратила я на поиски Аполлона Григорьева. Но даже моя находка не смягчила его. А вот судьба марковского собрания и рассказ Екатерины Николаевны Наумовой о сохраненной ей небольшой справочной библиотеке Ивана Сергеевича потрясли его. Выступая в этот раз в Доме искусств, он признался, что жизнь заставила его изменить свои взгляды и на женщин-библиофилов, и на жен собирателей. И рассказал о том, как Е. Н. Наумова в холод и голод блокады сберегла все собранное мужем. Когда Наумов после тяжелейшего лицевого ранения, проведя несколько месяцев в госпитале, пришел в пустой дом, где все имущество было продано или сожжено в печи, кроме двух книжных шкафов, она открыла их дверцы и сказала: «Здесь всё». Второй он назвал Валентину Владимировну Маркову, передавшую книги Сергея Леонидовича в наш музей, и закончил выступление признанием, что в спорах с ним о роли женщин в книжном собирательстве я победила. Теперь я могла бы добавить и имя Натальи Георгиевны Князевой, издавшей такой замечательный каталог собрания М. С. Лесмана, которым она по праву может гордиться. Без него уже не может обходиться ни одна библиотека. И его собрание будет жить всегда — и при нас, и после нас.

Наша дружба с Моисеем Семеновичем началась, конечно, с нашей общей любви к книге. Это соединяло и сближало нас. Но главным в нем было его отношение к людям, его необыкновенная доброта и человечность. Он всегда был замечательным другом, особенно в беде. Его трудно было вытащить из дому, но стоило только серьезно заболеть — первым, кто бежал с сеткой продуктов в руке, был Моисей Семенович. Когда заболела Таня Галушко, он сразу позвонил и спросил: «Может быть, нужны деньги?» Рассказывал мне о его помощи и милейший, кротчайший человек, обожавший М. С. — художник Виктор Александрович Оленев (Вика), его друг по Ташкенту, где прошла юность Моисея Семеновича. А ведь он был совсем небогатым человеком, к тому же одержимым такой книжной страстью. Однажды, когда мы шли навещать заболевшую мать его друга М. Галая, с грустью признался мне:

— Знаешь, когда надо было говорить, что Рахманинов не композитор, — соглашался. Что Бунин не писатель тоже соглашался. Но к семьям своих друзей, у которых стряслась беда и репрессировали близких, ходил всегда. В этом я не грешен.

Много рассказывала об их общей юности и годах ученичества в Консерватории мать моего близкого друга Анна Семеновна Барон. Они учились на одном курсе в Консерватории с пианисткой Фанни Сергеевна Бронштейн. Как и они, она обожала стихи, особенно А. С. Пушкина; по ее собственному выражению, до последних дней жизни «плевала на свой возраст и бегала на свидание к Медному всаднику». Ф. С. боготворила Моисея Семеновича. Когда она умерла, Моисей Семенович сказал:

— Ты знаешь, я потерял друга, с которым более пятидесяти двух лет дважды в неделю говорил по телефону, и мне ее очень недостает.

У этих людей было много общего: любовь к искусству, редкое бескорыстие и преданность своей профессии. Может быть, эти черты были характерны для того светлого поколения, и объединяли их всех? Их другом был и Исайя Шерман — дирижер, у которого не было обоих ног, но сила его духа была необыкновенна: он был блистательно остроумен, весел и полон жизни; и Нина Владимировна Гернет — замечательная детская писательница и переводчица, автор чудесной детской книги «Катя и крокодил», которую обожали все наши дети; и художница Вера Владимировна Милютина, подруга первой жены М. С., актрисы Зинаиды Плахотской. Вера Владимировна говорила, что пережила ленинградскую блокаду и не погибла только благодаря тому, что она навещала своих друзей и они делились друг с другом всем, чем могли.

О близких людях М. С. можно написать целую книгу: они действительно украсили нашу жизнь. До последних лет он сохранял связь с друзьями своей юности. На его вечерах в нашем музее, встречая гостей, я неизменно слышала:

— Марина, посади эту даму поудобнее. Это моя подруга гимназических лет еще по Ташкенту. А вот идет Шурочка (Александра Исааковна Шнирман) — это тоже друг моей юности.

А старушки, которые просто неделями жили у него, так как они то болели, то их обижали дети и внуки, и каждый раз он трогательно объяснял:

— Если бы ты видела ее в молодости! Что это была за чудесная женщина, умница, красавица... Киса — Ксения Шнейдер.

О себе он не думал никогда — только во время тяжелых приступов его можно было удержать дома. Но даже когда болел, с температурой, всегда просил Наташу передать ему трубку и спрашивал меня:

— Ну, что у тебя нового? Что в книжных магазинах? Как в смысле приобретений?

А в дни моей молодости, когда сердце еще не беспокоило его, он любил доставлять радость: «Давай встретимся у “Лавки”», или «Ты будешь сегодня у Анны Владимировны?», или «Давай пройдемся по магазинам вместе». А вместе — это всегда был праздник. И конечно, это была школа. И если я говорю, споря с нынешними букинистами и музейными работниками: «Меня так не учили», я в первую очередь слышу голоса Моисея Семеновича Лесмана и Ивана Сергеевича Наумова.

— Нельзя платить за эту книгу такие деньги!

— Но, Моисей Семенович, это же редкая книга. В нашем собрании ее нет.

— Значит, будет через некоторое время. Скоро ты встретишь еще одну. Ты же знаешь закон парности. Вот когда дело идет о рукописи, автографе, особых пометах и суперэкслибрисах или экслибрисе Ефремова и Губара — тогда можно подумать о другой цене. Нельзя применять к книге рыночную цену. Пусть платит тот, кто в ней ничего не понимает или покупает книгу для украшения жилища. Но ты этого делать не должна!

И такой щедрый и всегда готовый помочь, ни за что не одолжил мне денег на покупку «Портретов» Анненкова из собрания М. А. Сергеева, которые продавались в «Лавке писателей», так как считал, что цена на них поставлена недопустимая (они стоили 200 рублей в 1968 году). И я искала их почти всю жизнь и смогла купить лишь несколько лет тому назад. А без «Шарманки» Гуро я осталась по его милости уже навсегда... Вот эти его слова: «Ты должна знать... ты не имеешь права не понимать... ты должна внимательно читать и перечитывать каталоги...» я слышу всегда, когда беру в руки драгоценные для меня издания и решаю их судьбу. Благословенное ученичество!

— Ты внимательно смотрела полки с художественной литературой у Ивана Сергеевича?! Да, ну, молодец! А я пришел после обеда и нашел ефремовское издание «Путешествия из Петербурга в Москву»! Так-то!

Но когда что-либо отыскивала я, бывало, и обижался:

— Опять ты все утаскиваешь в свою библиотеку!

— Моисей Семенович, вы же меня учили!

— Да учил — во вред самому себе.

Однажды, когда мы после такого похода сидели в «Севере», и М. С. отошел к другому столику за меню, сидевшая рядом с нами дама сказала, обращаясь ко мне:

— Вы, наверно, даже себе не представляете, какая вы счастливая. В наше время так ухаживать не умеют. Цените это!

И действительно, М. С. ходил и двигался с таким природным изяществом и галантностью, что бывать с ним где-либо было радостно. Он говорил, что мужчине, чтобы хорошо выглядеть, нужны белая рубашка, галстук и хорошо отпаренные брюки. И несмотря на то, что брюки эти не менялись много лет, выглядел он всегда элегантно и изящно.

Он принимал самое живое участие в жизни музея, предоставил свои экспонаты на одну из первых выставок, показавших частные собрания Петербурга, в 1961 году: «Материалы пушкинского времени из собраний ленинградских коллекционеров». Тогда же был выпущен и небольшой каталог, который давно стал библиографической редкостью. А вот выставка «Из истории революционно-освободительного движения в России» была сделана целиком по материалам из собрания Лесмана. После толстовского юбилея и выставки, сделанной Татьяной Кузьминичной Галушко, он подарил нам целый ряд первоизданий Толстого. Моисей Семенович очень любил работать с Таней, высоко ценил ее как поэта, исследователя, создателя многих экспозиций нашего музея. После этой выставки все материалы, украшавшие ее, были переданы в дар музею. Среди них: первые издания Л.Н. Толстого: «Детство. Отрочество. Юность» (1856 г.), «Война и мир», «Анна Каренина», журнал «Круг чтения», рукописные списки произведений писателя того времени, в т.ч. и «Евангелие».

Татьяна Галушко блистательно выступала на вечере, посвященном 75-летию Лесмана. А вот в день 80-летия, к сожалению, быть уже не могла: была больна. Этот вечер доставил Моисею Семеновичу большую радость. Он сказал, что это был его звездный час. Пришли все, кто знал и любил его. Он сам играл на старинном фортепиано в гостиной Пушкина, и аккомпанировал жене его друга, чтеца Георгия Ямпольского, Людмиле Ивановой, которая пела старинные романсы.

Мы с Ириной Александровной Меньшовой сделали двадцать именных рукописных билетов на старинной бумаге, с сургучной печатью и с профилем Моисея Семеновича на последней странице. На каждом из них он расписался а на моем билете, будучи большим шутником, сделал смешную и трогательную надпись:

Когда-то в их любви уверен,

Я многим женщинам был верен.

А ныне —

Одной Марине.

И. А. Меньшова, сотрудник библиотеки, выпустила шуточную газету с замечательными фотографиями молодого М. С., и под несколькими из них, где он запечатлен за роялем, аккомпанирующим знаменитым певцам, подписала: «Его хобби».

В состав нашей библиотеки входит целый ряд книг, изданных во время ленинградской блокады, тщательно подобранных им; первоиздания А. А. Блока; перевод и комментарии к «Евгению Онегину», изданные в четырех томах Набоковым, уникальное издание книги «Езда в остров любви», книжные каталоги и другие многочисленные дары и находки Моисея Семеновича.

Рукописи и книги, которые он собирал в те годы, понимание им, что это нужно беречь и хранить для русской культуры, гонимых и непризнанных тогда писателей и поэтов, сбереженные им бесценные сокровища, которые теперь мы называем эпохой «Серебряного века», а тогда грозившие ему мало сказать неприятностями, его чувство ответственности — были настоящим подвигом. В ущерб себе, в ущерб близким все силы, все деньги, весь досуг, все небольшое жилище были отданы этой страсти.

А его обращение к еще живым современникам событий — записать, не забыть, сохранить — дало нашей литературе столько прекрасных воспоминаний. Это по его настойчивым просьбам написала свои заметки разысканная им Евгения Герцык — сестра поэтессы Аделаиды Герцык. Лидия Аполлоновна Аренс, подруга Марии Степановны Волошиной по его настоятельной просьбе написала о своих встречах в коктебельском доме поэта и о похоронах М. С. Волошина. Незадолго до своей кончины он попросил Любовь Григорьевну Гринберг, библиографа Пушкинского Дома, друга Ахматовой, создателя каталога в пушкинском кабинете и нашей библиотеке, написать все, что она знает, о ее друге — погибшей во время блокады художнице Нине Хлебниковой, создавшей силуэтные портреты многих своих современников — поэтов начала века и сотрудников Пушкинского Дома. Это оней остроумный и любящие ее Б. Эйхнебаум написал четверостишье:

Уважаю силу эту,

Твердость глаза и руки

Удивляюсь силуэту,

Даже сходству вопреки!

Моисей Семенович разыскивал работы Н. Хлебниковой , мечтая написать статью о ней. Сохранилось его письмо к Любови Григорьевне.

«11.III.82

Л. Г. ГринбергЛ. Г. Гринберг

Глубокоуважаемая Любовь Григорьевна!

Примите мою горячую благодарность за Ваш драгоценный для меня подарок. Мне приходилось уже говорить Вам, как дорога мне память о Нине Викторовне. И ее работы живо воскрешают воспоминания о встречах с ней, ее рассказы (меньше всего о себе!), весь облик Нины Викторовны, ясный и не затуманенный прошедшими четырьмя десятилетиями.

Сами миниатюры — прелестны. «Качалова» (вероятно, один из вариантов) мне, помнится, Н. В. показывала. Как жаль, что остаются неразгаданными другие (в одном из них угадываю Е. И. Замятина).

Еще раз благодарю Вас и напоминаю Ваше обещание посетить меня в любое удобное для Вас время — я уже полгода, всю зиму, сижу в 4-х стенах. Выходил 2–3 раза на улицу и возвращался с сердечным приступом.

Желаю Вам всего, всего доброго. Очень прошу Вас позвонить ко мне.

Ваш М. Лесман

Хорошо сознаю, как неприлично выглядит мое молчание, но прошу снисхождения: я совсем развалился.

М. Л.»

Прошло много лет, а я не устаю поражаться этой душевной щедрости, умению уделять свое время, силы не только любимому делу, но еще мальчикам и девочкам, казалось бы, случайным и совсем далеким от его интересов. Всегда выслушать, всегда постараться понять и, по возможности помочь. Он часто рассказывал о своем о детстве в Ташкенте, чем-то напомнивших мне детство М. В. Добужинского в вышедших позднее его воспоминаниях: мать-певица, которая ради театра оставила семью — одну, потом вторую; удивительный отец, воспитавший двоих сыновей. М. С. очень смешно рассказывал, как он читал стихи о сироте: когда к ним приходили гости или он сам был в гостях, его ставили на стул, так как он был маленького роста, и, прикрыв глаза, читал: «Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал...» и страшно сердился, если окружавшие его дамы не плакали, и радовался, когда они прикладывали к глазам платочки. Хотя жил он с отцом великолепно и никакого сиротства никогда не чувствовал. Позже, в годы, когда я училась в Театральном институте на вечернем отделении, а он работал аккомпаниатором в Филармонии и приходил домой достаточно поздно, я после лекций мчалась к нему. С ним в те годы жила тогда племянница его покойной жены, тоже Наташа, Белькова. Она была веселой и гостеприимной, как и сам М. С. В дом приходили ее друзья и сослуживцы: Толя Флейтман, Галя Фирсова с мужем Борисом, Рита Новикова с Володей. Моисей Семенович любил аккомпанировать нам на рояле. Пели одесские песни, сыпались шутки и экспромты Толи Флейтмана. Веселью не было конца. И самым молодым был он сам. Однажды к его приходу Толя Флейтман разделся и, обернувшись занавеской, в позе античной статуи застыл на подоконнике. М. С. вошел в комнату, и не сразу заметил его; потом сам застыл в изумлении, и раздался взрыв смеха. А какие песни он учил нас петь хором, играя и дирижируя одновременно. А когда в доме появилась вторая Наташа — Наташа Князева, Толя сочинил двустишие:

В вашем доме две девицы.

Я их veni, vidi, vici.

А потом, ко дню рождения Наташи Князевой Толя подарил огромную оплетенную бутылку вина «Гамза», а к ручке прикрепил записку со стихотворением:

Пусть говорят, что ты не та,

Что нету места в сердце тесном.

Пусть ты не сердце, а пята,

Но он при этом — Ахиллесман.

В самом начале нашей дружбы я сказала, что очень люблю книгу Г. Мейринга «Голем», которую дал мне прочесть А. Ю. Вейс.

— За такую книгу ничего не жалко отдать, но не могу ее найти.

Когда Моисей Семенович провожал меня — а он, по старым правилам, не отпускал даму одну, — у станции метро протянул мне маленький пакет и сказал:

— Развернешь только дома.

Я не утерпела, развернула его в вагоне, прижала книгу к сердцу, выйдя из метро, позвонила из автомата, задыхаясь от восторга, услышала спокойный и слегка насмешливый голос:

— Рада? Я тоже рад.

Так он умел одаривать: дарить самое нужное, любимое и дорогое для человека. Однажды нашел рисунок 20-х годов: это был портрет молодой М. С. Волошиной. Когда я подтвердила это, тут же отправил его Марии Степановне в подарок, и он украшал стены волошинского дома. Всегда был полон интереса к людям, подробно расспрашивал о моих друзьях: «Что за человек? Интересен? Чем увлекается? А ты не можешь привести его к нам?» И Наташа тоже поддерживала эти традиции, принимала всегда с радостью, готовила, угощала, накрывала на стол, с душой, тепло всегда становилось за столом в этой комнате под лампой с цветными стеклами в абажуре. Кого тут только не бывало! Об этом подробно пишет в своих воспоминаниях Н. Г. Князева. А для меня навсегда с этим домом связана память о замечательных людях: В. И. Малышеве, создавшем древнехранилище в Пушкинском Доме, летчике М. С. Галае, М. И. Гиллельсоне, О. И. Рыбаковой, С. П. Близняковской — жене Н. П. Смирнова-Сокольского, и многих, многих чудесных людях, дружба с которыми в дальнейшем продолжалась многие годы. Однажды Моисей Семенович очень удивил меня. На одной из музейных конференций выступал молодой Вадим Эразмович Вацуро, который был тогда аспирантом. Придя на улицу Лизы Чайкиной, я спросила, знает ли его М. С., на что он сразу ответил:

— Конечно. Вацуро — академик.

— Да нет, Моисей Семенович, он совсем молодой человек, аспирант!

На это ое безапелляционно и твердо сказал:

— Запомни, Марина: Вацуро — академик!

Дальнейшая жизнь подтвердила правоту Моисея Семеновича.

Однажды Наташа и М. С. праздновали день его рождения — в два приема, так как всех вместе было не усадить, нас разделили: молодые друзья и сверстники его юности. Меня не было в городе в первый день, и я попала в «другую компанию»: с Ниной Гернет, Исайей Шерманом, Шурочкой Шнирман. Стульев не хватало, и в самом конце стола для меня поставили на попа чемодан. Весело было так, что несколько раз от хохота я падала вместе со своим чемоданом. А сколько дивных книг я прочла и повидала в этом доме! Сколько стихов, написанных самыми дорогими и любимыми поэтами. То потрясение, которое я испытала, поднявшись в первый раз на верхотуру этого старого дома, сохранялось до последних дней жизни Моисея Семеновича. Только шла я наверх уже медленнее.

С годами ведь часто бывает: то, что казалось большим и огромным в юности, с возрастом становится меньше. Но этого не случилось с той комнатой: и пока я бывала там, и теперь в моей памяти она увеличивается, она необыкновенна, как и ее создатель — мой дорогой Моисей Семенович Лесман, великий чародей книги. «Как сейчас вижу эту комнату. Да и как бы я ее забыл? Я тогда же, в тот же вечер, осторожно, чтобы она не разбилась, опустил ее на дно души» (Б. Пастернак. Автобиография).

Много лет спустя, расшифровав и прочитав марковскую рукопись «Мое маленькое книжное собрание», я нашла слова, которые полностью относятся ко мне самой: о том, что библиофил умелым показом своих «сокровищ», рассказами о них заставляет иными глазами смотреть на вещи. «Любовным разъяснением книги, гравюры, акварели приобретают другой масштаб. Из таких людей вырастают новые собиратели».

Об этом же говорил и В. М. Глинка — знакомство с С. Н. Тройницким и отношение Тройницкого к нему повлияло на его судьбу и выбор профессии. Как важно в молодости встретиться с таким человеком, который может все изменить в твоей жизни! И встреча с М. С. многое изменила в моей судьбе. А как помогали его советы, и разве только мне одной! Каждый, кто сидел в его доме и слышал эти беспрерывные звонки и вопросы, понимал, сколько людей просили совета, помощи, — и все получали ответ на свои вопросы.

— Ты можешь минутку подождать? — говорил он мне, и уже держа книгу, снятую с полки, в руке, тут же давал ответ на вопрос.

Конечно, сейчас вышла «Энциклопедия книговедения» от А до Я. Но знания М. С. были значительно шире и больше. И пока он был жив, я бежала к телефону, каждый раз сознавая, какое это счастье, что есть у кого спросить, и знать, что получишь ответ. За двадцать пять лет нашей дружбы и моего ученичества не было ни одного случая, чтобы М. С. не помог. А вопросы — боже мой, сколько этих вопросов было за мою жизнь, и сколько можно было узнать от Моисея Семеновича! И сейчас, когда я беру в руки «Пестрые сказки Гамозейки» (В. Ф. Одоевского); и моя любовь к редким аракчеевским изданиям и альманахам пушкинской поры; и тот, интерес, который пробудили он и И. С. Наумов к изданиям Н. И. Новикова и «Типографической компании»; и смешная история, связанная с покупкой книги «Езда в остров любви» в переводе В. Тредиаковского (СПб., 1778). За судьбой многих и многих книг, стоящих на полках, мимо которых я иду всю свою жизнь, слышится голос моего дорогого учителя.

Бывали и смешные эпизоды: когда к нему позвонил писатель Леонид Борисов и спросил, на какой волне Моисей Семенович ловит «Би-Би-Си». Западные станции в те годы было у нас слушать запрещено. Растерянный М. С. сказал:

— Крутите, крутите!

Все присутствующие смеялись.

А наш клуб библиофилов «Бироновы конюшни», которому скоро исполнится 15 лет, тоже детище Моисея Семеновича. До войны он был членом «Пушкинского общества» и мечтал возродить общество библиофилов при нашем музее. Но начался капитальный ремонт дома на Мойке, а потом не стало М. С. И когда мы создали этот клуб и Яков Сергеевич Сидорин стал его первым председателем, М. С. был выбран его почетным членом.

Он присутствовал на всех музейных торжествах: и на открытии основной экспозиции «Пушкин и его время» в Царском Селе в 1967 году, и, конечно, всегда в день рождения и в день памяти Пушкина; так же, как Валентина Павловна и Дмитрий Николаевич Журавлевы, любил стоять во дворе в минуту молчания 10 февраля, когда в любой мороз все разом снимали шапки, чтя любимого поэта.

Был он человеком очень веселым, любил и ценил шутку, рассказывал, как в молодости, в голодные годы, его с приятелем пригласили в один фешенебельный дом. Нужна была белая рубашка, которой у него не было. И где-то в театральном реквизите он нашел пластмассовые манжеты на резинке и воротничок с «бабочкой». Во время танца с очень респектабельной дамой, которая была много выше его, чтобы шокировать соседнюю танцующую пару, он оттягивал манжету на резинке на полметра в сторону и отпускал, чтобы резинка щелкнула даму по спине, вызывая этим целый переполох среди гостей. Свою любовь к шутке и розыгрышу он сохранял всегда. Уже будучи болен, посадив меня на трамвай на углу Литейного и Невского — я ехала на улицу Марата в букинистический магазин к Н. П. Кошелеву, — долго стоял и смотрел, прощаясь; двери не закрывались, так как был красный свет. И вдруг он вскочил почти на ходу, в последнюю долю секунды перед тем, как закрылась дверь.

— Господи, Моисей Семенович, как вы напугали меня! — сказала я. — Что с вами?

— А я хотел, чтоб ты это запомнила!

— Неужели вы думаете, что такое можно забыть?

Ответил кратко и сурово, без тени юмора.

— Нет, не думаю.

Как-то раз зимой во время наших книжных походов в урне недалеко от «Академкниги» мы увидели выброшенные книги с кожаными корешками начала XIX века.

— Их нужно сейчас же вынуть оттуда, — сказал М. С.

Мороз был страшный. Урна была грязная. Он поставил меня сторожить эту урну, чтобы больше туда ничего не бросали, побежал купить газеты; я сняла пальто и на виду всего честного народа на Литейном проспекте мы вытаскивали эти книги и потом торжественно несли их в музей. Разрозненные небольшие томики Руссо и Вальтера Скотта и сейчас стоят на книжных полках, напоминая о нем.

Всегда очень серьезно относился к реставрации книг. Категорически был против шикарных переплетов и яростно спорил с друзьями, переплетавшими их, в том числе с очень любимым им Я. С. Сидориным. И, когда речь заходит о реставрации, я всегда вспоминаю его и прошу нашего реставратора Надежду Мироновну Бровенко сделать глухой бумажный переплет синего, серого или зеленого цвета, потому что так учил меня Моисей Семенович. Он очень бывал недоволен, когда видел на книгах лишние библиотечные штампы, которыми так увлекались и увлекаются поныне библиотеки («проверено», «каталогизировано» и пр.). Считал, что нужно беречь титульный лист и в редких изданиях ставить печати где-то в конце книги. Когда он брал в руки такую искалеченную книгу, говорил всегда:

— Да, это печать. Печать невежества и бескультурья.

Соломон Абрамович Шустер рассказывал, как входили в букинистический магазин после его открытия собиратели. Он говорил, что С. П. Варшавский «вплывал»; сам он, будучи моложе остальных, хотел всегда без очереди юркнуть вперед к прилавку; Моисей Семенович влетал с тяжеленным портфелем, который перевешивал его; только С. Л. Марков спокойно и неторопливо шел позади, зная, что Иван и так все лучшее оставит ему. Собирая всю жизнь книги начала ХХ века, М. С. вдруг с удивлением узнал, что эти же книги, которые прежде его никогда не интересовали, начал собирать Сергей Леонидович Марков. Раздосадованный, подошел к нему и сказал:

— Сергей Леонидович, ну что же вы мой хлеб отбиваете!

На что Марков ответил:

— Моисей Семенович, но вы же сами знаете, какое очарование и какую власть имеют эти книги. Вот — в конце пути — они и меня тоже пленили.

В пятницу 28 ноября 1985 г. вхожу в «Лавку писателя», в букинистический отдел. Меня сразу спрашивают:

— Как Моисей Семенович Лесман?

Грустно качаю головой:

— Не знаю. Дай Бог, чтоб лучше.

Заведующая букинистическим отделом Мара говорит:

— Лучше, Марина Витальевна, лучше. Сегодня утром до вас была Наташа и взяла по его просьбе первое издание «Ревизора» Гоголя. Мы для него отложили.

Это была последняя книга, купленная для Моисея Семеновича. Он очень радовался этой находке, но листать ее уже почти не мог. А меня, перед тем как лечь в последний раз в больницу, умолял:

— Ты должна купить для меня первое издание «Слова о полку Игореве» 1800-го года. Поговори с племянником С. П. Яремича Вадимом Иллиодоровичем Данилевским. У него есть этот экземпляр из книг Степана Петровича. Скажи, что это для меня, что мне необходима эта книга. (Она вошла впоследствии в состав Государственного музея А. С. Пушкина в Москве.)

А в моих заметках 30.11.1985 сделана запись: «Умер Моисей Семенович, и начала уходить в прошлое моя молодость и лучшие годы моей жизни. Многое ушло вместе с ним: уверенность, поддержка, радость сопереживания новым счастливым находкам, защита и совет. Он был одержим книгой так же, как и его друзья, великие книжники его поколения».

Когда мы прощались с М. С., меня глубоко тронули слова его давнего друга Елены Ивановны Степановой. Она сказала: «Вот вы говорите: библиофил, библиофил. А ведь это Муся Лесман! Он меня с того света вытащил, помог выжить в самый трудный момент моей жизни». Также на вечере его памяти в нашем музее профессор Консерватории, его соученица Анна Семеновна Барон, игравшая в его память, сказала: «Вы все говорите — библиофил. А он был настоящий большой музыкант».

Таким удивительным, неповторимым, одаренным в самых разных областях искусства был Моисей Семенович Лесман, память о котором навсегда останется с нами, пока мы живы.