Дарственные надписи Л. К. Чуковской М. К. Азадовскому

Марина Бокариус

      Две тоненькие книжечки! Какими путями пришли вы в наше музейное собрание [1], соединив такие славные имена и судьбы!

     Наступившая в стране так называемая перестройка ударила по замечательным букинистическим магазинам Петербурга. В первую очередь, по самому любимому всеми нами магазину Ивана Сергеевича Наумова под аркой Генерального штаба. Не миновали эти перемены и другие известные библиофилам места. Закрылся 91-й магазин на улице Марата, д. 43, в котором товароведом был Николай Петрович Кошелев. При переезде магазина, как и при каждом переезде, происходила чистка книжных полок и завалов: из большого помещения с витринами для новых приобретений и заветной кладовой для любимых клиентов переезжали в маленький магазинчик, где книжный отдел занимал только половину небольшого помещения на улице Марата, дом 10.

«Марина Витальевна, поройтесь в этих руинах. Может быть, что-нибудь найдете для себя, — забирайте», — говорил Николай Петрович.

     Вот в этих завалах, кроме воспоминаний Врангеля о Достоевском [2] без нескольких последних страниц нашлись две небольшие книжечки, изданные в ГеографГизе в 1950 и 1951 годах. Это были книжки Лидии Корнеевны Чуковской «Декабрист Николай Бестужев — исследователь Бурятии» и «Декабристы — исследователи Сибири».

      Одной из них — о Николае Бестужеве — не было даже в нашей библиотеке, где материалы о декабристах подбираются давно и тщательно. На обеих книгах автографы Марку Константиновичу Азадовскому. На титульном листе первой книги дарственная надпись:

Дорогому Марку Константиновичу с благодарностью за все его труды по Бестужевым, за помощь в моих попытках, за щедрость и строгость, и за то, что, как я надеюсь, он скоро будет здоров. Л.Ч. 12.1950. Ниже приписка День 125-летия.

На второй:

Дорогому Марку Константиновичу с глубокой признательностью за отеческие попечения об этой книге. Л.Ч. 25/V 51.

       Поначалу я собиралась только опубликовать пришедшие в нашу библиотеку автографы. Но в переписке М.К.Азадовского с Ю.Г.Оксманом, подготовленной и откомментированной К.М.Азадовским в лучших традициях ученых, соратников и друзей его отца, К.М. указал, что в Ленинской библиотеке (ныне РГБ) хранится переписка Лидии Корнеевны с Марком Константиновичем [3] И хотя перед нами только письма самой Лидии Корнеевны, роль Марка Константиновича, его замечания и масштаб его личности ученого и человека можно ощутить, и они так значительны, что обойти все это невозможно. В этих письмах отражены не только обстоятельства появления на свет описываемых изданий, но и та атмосфера безвременья, удушья и бюрократизма, в которой суждено было жить нашим выдающимся современникам.

      В 1948 году Лидия Корнеевна начала сотрудничество с Географгизом. В этом издательстве в 1949 году вышла ее книга о Миклухо-Маклае. В поисках средств выжить, не будучи исследователем и библиографом [4], Лидия Корнеевна взялась за написание популярных очерков о декабристах. Понимая, что в такой работе необходима помощь профессионала, она обратилась за помощью к Марку Константиновичу Азадовскому, выдающемуся ученому, историку, много лет работавшему в Иркутске, изучившему и хорошо знавшему все, что касалось жизни и деятельности декабристов в Сибири.

       Годы, когда пишутся эти книги, — трудные и мучительные и для Л.К., и для М.К., у которого она просит поддержки в своих начинаниях, преклоняясь перед его профессионализмом и знаниями.

      Мне необходимо полное ваше мнение, прямое и беспощадное, — мнение обо всей главе в целом и обо всех недостатках ее. <...> Позволю себе сделать только одну самозащитную оговорку: это не исследование, это популярная книжка. Жму вашу руку и очень боюсь. 6.09.50 [5].

       Марк Константинович тяжело болен, пережил разгром Пушкинского Дома, университета, лишен возможности преподавать; изгнаны отовсюду его коллеги. В таком же положении находятся его ближайшие друзья. В Саратовском университете на птичьих правах трудится отбывший десятилетнюю ссылку Юлиан Григорьевич Оксман. И несмотря на все это, М.К. откликается на просьбу и не жалеет времени и сил, чтобы помочь автору, достаточно далекому от его научных интересов, внимательно просматривая присланные ему материалы.

       Л.К. начинает работу с главы о Николае Бестужеве (в конце 1950 года эта глава выйдет отдельной книжкой). Обращение к личности Николая Бестужева и его окружения, очевидно, согревало ее душу в беспросветном мраке тех лет. Л.К. очень ответственно отнеслась к работе над избранной темой. Чтобы написать небольшой очерк, она решила как можно внимательнее изучить не только литературу, но и архивные материалы. В апреле она пишет М.К.:

Вы спрашиваете, что меня интересует в Шаховском. Спасибо за эти вопросы. Меня интересует его деятельность в Сибири. Прочитала Вашу статью «Страничка краеведческой деятельности декабристов».

       А через месяц уже сообщает:

 Вы рекомендуете моему вниманию письма Пущина, Бат[енькова] и Толля. Спасибо. Я их уже «проработала». Действительно, это нужнейшая книга. Рукописи Батенькова, хранящиеся в библ[иотеке] им. Ленина, я проштудировала — но без большого успеха, во-первых, потому, что я слишком невежественна, чтобы самостоятельно работать в архиве, и во-вторых, потому что моему больному глазу почерк Гаврилы Степановича не на пользу. <...> Вы запретили мне извиняться и благодарить, тем не менее, благодарю и прошу извинения.

      Сложности возникают не только в процессе работы над рукописью, но и при попытке получить одобрение на публикацию. Книга должна выйти в издательстве Географгиз, которое выпускает литературу по географии и геологии. Среди авторов и рецензентов издательства преимущественно специалисты в области естественных наук. Им, очевидно, историко-личностный подход Л.К. кажется неприемлемым. Даже отправить рукопись на рецензию историку оказывается трудноразрешимой задачей.

Многоуважаемый М.К. Теперь я попытаюсь воздействовать на него (Фрадкина [6]. — М.Б.), чтобы он послал Вам на рецензию мою рукопись о Николае Бестужеве, представляющую собой одну главу из моей книги. Я и экземпляр отдельный ему дала, и напоминаю через день. Ан нет — он обещает — а рукопись все лежит у него в столе, — пишет Л.К. в августе.

       Однако Л.К., видимо, была настолько настойчива, что рукопись все-таки попала к М.К. Спустя некоторое время она пишет:

Сегодня мне позвонил Фрадкин и сообщил, что издательство обратилось к Вам с просьбой прорецензировать мою рукопись. Наконец-то! наконец-то! Я очень рада, если только это правда. Но вот что несколько смущает меня. Они (по их словам) послали вам экземпляр, в который внесены не все правки. Беру на себя смелость вложить на отдельном листке несколько строк — несколько фраз, которые в верстке Николая Бестужева вставлены мною во «Введение».

       М.К. мгновенно откликается, чему Л.К. несказанно рада:

Пока беру перо только, чтобы сказать, как я тронута вашей обстоятельной, заботливой, доброй и строгой рецензией. Это не рецензия, а целая статья — и Вы ее написали в такое напряженное для вас время. С девятью из десяти замечаний я согласна. В книге я эти 9–10 непременно исполню — но какая жалость, что многие ваши справедливые упреки по главе о Бестужеве опоздали — маленькая книжка уже печатается.

      Несмотря на доброжелательный отзыв М.К., книгу отправляют другому рецензенту.

С моей книгой было много приключений, о которых когда-нибудь доложу вам подробно (когда вы будете более здоровы), — пишет Л.К. — После Вашей рецензии ее дали другому рецензенту — Обручеву — и он книгу зарезал, утверждая, что автор недобросовестен, легкомысленен, невежественен, не знает материала и пр. Я отвечала по пунктам — что было не очень трудно, п. ч. рецензент проявил бездну, гору, монблан, океан невежества. Тогда издательство отправило книгу Тарле, который прислал панегирик. Теперь рукопись, кажется, идет в набор.

       М.К. не только продолжает разбор книги, но интересуется также мнением других рецензентов. В январе 1951 года Л.К. отвечает:

Главный Ваш упрек — излишняя беллетризация. Я — автор, и потому в этом деле я не судья. Но это — я какая ни на есть; тут уж я ничего не могу с собой поделать. Бесстрастие, тон научной объективности мне не под силу; если я что-нибудь люблю в своей книге — то это портреты Борисовых и смерть Н.Бестужева, то есть нечто вовсе ненаучное. Тут сердце книги; быть может, оно дурное, об этом не мне судить, но удалить его я не могу.

По Вашей просьбе посылаю вам рецензию Обручева, свой ответ и рецензию Тарле. Вопрос о том, который Обручев, я решаю методом исключения — не академик [7], и не ваш тонкий и умный друг [8], значит, московский брат [9]. Я его никогда не видела, но судя по рецензии — это человек в футляре. Ему давали на отзыв «Николая Бестужева»; отзыв был положительный; тем не менее, когда я его читала, у меня переворачивались кишки. Мелочное педантство, глубокомыслие на пустом месте, какая-то удивительная немузыкальность. Однако когда мне сказали, что вся рукопись пошла на рецензию ему же, я обрадовалась: к географии я так же мало способна, как к библиографии и проверка с этой стороны была необходима. Когда же мне прислали рецензию с отрицательным отзывом, обвинениями в недобросовестности и пр., я была глубоко поражена и возмущена. Даю вам слово: не тем, что рецензенту не понравилась книга. Я слишком сознаю, что это всего только ученическая популяризаторская, компилятивная работа. Но как смел этот человек писать о том, о чем не имеет никакого представления! Он и не подозревает, что даже для ученической работы о декабристах — надо прочесть горы книг, томы первоисточников. И каков тон: оскорбительный, олимпийский. И сразу видно, что его идеал — справочник. Рецензия Тарле меня спасла. Его похвалой я очень дорожу: он не только замечательный историк, образованнейший человек, но и блестящий писатель. Однако я понимаю и то, что исследованиями сибирского житья декабристов он не занимался никогда, и что его рецензия не есть проверка. Проверка для меня одна — Вы.

       М.К. очень требователен, и в ответ на его замечания Л.К. объясняет:

Я так же не могу научиться библиографии, как научиться запомнить, сколько стоит черный и белый хлеб, хотя через день покупаю его в магазине.

       Наконец, мытарства рукописного текста близятся к концу. Книга уже на пороге типографии:

Обручев — позади, но бог с ним, книжка благодаря вам и Евгению Константиновичу (Тарле. — М.Б.) все-таки выйдет. И что тогда — бог весть! Но тогда мне уже все равно. Лишь бы прочли те, кому она адресована: читатели. Бестужев в марте пойдет в набор. Вот это существенно и отлично.

       В марте 1951 года рукопись была подписана в печать. А М.К. все еще продолжает настаивать на уточнениях. Л.К. принимает замечания, несмотря на то, что теперь уже трудно что-либо изменить:

Я, разумеется, сделаю все возможное, чтобы исполнить все ваши указания — но удастся ли? Позволят ли ломать гранки? не знаю. Если что-нибудь не поспею в гранках, то уж непременно все сделаю для книги.

Несколько слов хочу сказать о Ваших замечаниях. Основное — о двустильности. Да, она есть, и это худо. Но тут я ничего поделать не могу. Меня и в самом деле их общественные судьбы волнуют больше, чем ученые. И это сказывается на стиле. Конечно, истеричность противна, и ее постараюсь устранить.

       Весной Л.К. сообщает:

Книга вышла. Мне ее не дали, я только держала ее в руках. Кроме синей обложки и многочисленных картинок, на которых вполне можно различить изображенное, книга украшена очаровательной опечаткой: в цитате из Вл. Раевского вместо слов «Румянцев при Кагуле» напечатано «Румянцев при Калуге». Я умоляю дать вклеечку; издательство сопротивляется. Не знаю, дадут ли, и не знаю, настаивать ли. Вклейка стоит 500 р.; эти деньги издательство хочет высчитать из зарплаты корректора.

       После публикации должны появиться печатные рецензии, и Л.К., отправляя книгу М.К., обращается к нему с просьбой:

С нетерпением буду ждать Вашей рецензии в «Сибирских огнях». Очень рада, что она именно Ваша. На замечания, разумеется, не обижусь: ведь они будут сделаны не Обручевым, а специалистом. Книга же моя, разумеется, не без недостатков. <...> Думаю, вы порадуетесь, узнав, что в «Сибирской Восточной правде» была большая и хвалебная рецензия на мою книгу. Целый подвал, пять колонок! Подписана она научным сотрудником... Иркутск. Госархива Тогаровым. Не знаете ли Вы его? Среди похвал там один упрек, и при том справедливый: Николая Бестужева нельзя назвать первым исследователем Бурятии. <...> Хотелось бы мне писать и писать о декабристах; хотелось бы сделать книгу портретов — Лунина, Якушкина, Муравьева, Батенькова, А.Бестужева — но как-то никому это не нужно — или так кажется.

      В иркутской газете «Восточно-Сибирская правда» (1951. № 210. 6 сент. С. 4) напечатана статья о книге Л.К.Чуковской «Декабристы — исследователи Сибири» З.Тагарова, научного сотрудника Архива Иркутской области. Азадовский читал и редактировал в рукописи эту работу и откликнулся на обе книги сочувственной рецензией («Сибирские огни». 1951. № 5).

       В новосибирском сборнике «Декабристы — исследователи Сибири» Л.К. перепечатала сокращенный вариант своего очерка, чем Ю.Г.Оксман был недоволен и в письме к Азадовскому из Саратова от 24 марта 1953 года пишет: «И зачем было перепечатываться Л.К.?», на что М.К., не соглашаясь с этим, отвечает в начале апреля:

Пусть же на новой книжке на ту же тему увидит «широкий читатель» возможность иной точки зрения на декабристов и их культурную роль. Поэтому совсем неплохо, что перепечатали очерк Л.К. (раз не было другого)[10]».

       А в августе 1950 года Оксман все-таки с долей сарказма упоминает о работе Л.К.: «О вас мне рассказывала Л.К., которая сейчас стала специалисткой по декабристам в Сибири».

       Поправки и пометы на обеих книгах свидетельствуют о внимательном чтении автора и рецензента.

      На книге о Николае Бестужеве есть три пометы, сделанные карандашом рукой Л.К. Над заставкой вверху страницы 5: «Декабристы берут в плен Наполеона». На странице 17 в третьей снизу строке заменено слово: вместо «находились» (зачеркнуто карандашом) — «жили». На странице 18 — «из колодца хлынула вода, и чуть не затопила «идолов» (слово зачеркнуто, и наверху четко карандашом — «богов»).

       В книге «Декабристы — исследователи Сибири» две поправки Л.К. На странице 9 «при единстве общественного идеала, защищаемого декабристами (борьба против крепостного права и самодержавия), в их среде всё же наблюдались различные течения». Видимо, абзац был вставлен цензурой, и на полях в скобках запись Л.К.: «это не я». И на странице 124, о которой речь шла уже в письме к М.К., «о битве Румянцева при Калуге», слово «Калуге» заменено на «Кагуле».

      Книга «Декабристы — исследователи Сибири» была внимательно прочитана М.К. Об этом говорят его многочисленные пометы — более тридцати, чаще всего карандашом: отчеркнуто сбоку двумя линиями справа и слева вдоль текста, изредка чернилами. Иногда, когда его раздражали опусы, явно правленые цензурой, абзац подчеркивался полностью. Но есть и несколько записей на полях текста, в тех случаях, когда М.К. был не согласен с высказанной мыслью.

     На странице 8 рядом со словами «многие из будущих декабристов успешно принимали участие в трудах Вольного Экономического Общества и Вольного Общества Любителей Российской словесности, где постоянно проходили горячие дебаты по вопросам общественным, научных и литературным». М.К. замечает: «А что они там сделали?»

       На странице 16 он вносит поправку к фразе: «Опальное имя Торсена исчезло с географической карты: когда правительство дозналось, что Торсен принадлежал к заговору», заменяя «принадлежал к заговору» словами «участник заговора».

        На странице 23, где говорится о том, что узники обучали друг друга: «Никита Муравьев читал лекции по стратегии и тактике, Н.Бестужев по истории русского флота… Рядом с упоминанием имени Одоевского, который читал лекции по истории русской словесности, М.К. уточняет: «и занятия по языку».

       На странице 38: «Бестужев утешал себя… наблюдениями той удивительной обстановки, в которой он очутился. Многие нравы якутов он записал и изобразил в рисунках и помышлял конец своей жизни посвятить изучению языка якутов». Рядом рукой М.К. написано «Н.Щукин?» [11]

       На странице 43 им подчеркнута следующая фраза, вызвавшая у него возражения или сомнения: «Декабристы первыми открыли русскому читателю прелесть якутского фольклора, введя его в русскую поэзию во всем великолепном обличии русского стиха пушкинской поры».

      Как всегда, книга побеждает время, препоны цензуры, неблагоприятные исторические обстоятельства, ее «собственная живая жизнь» рассказывает нам о пройденном ею пути. Так случилось и с двумя небольшими книжечками Лидии Корнеевны Чуковской.

      P.S. Хочу добавить еще несколько слов. Перед тем как попасть в магазин к Николаю Петровичу Кошелеву, эти книжечки в декабре 1962 года (как можно судить по штампу) побывали в букинистическом магазине «Академкнига». Одна из них, «Николай Бестужев», была оценена в 5 копеек, а вторая, «Декабристы исследователи Сибири» — в 20 копеек. Там их, вероятно, и приобрел Н.П.Кошелев, питавший, как и автор этой статьи, страсть к вырезкам и брошюрам.