Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Еще раз о «милых Вельо»

Ольга Александровна Байрд (Яценко)


 

       Любовные увлечения А.С.Пушкина, адресаты его любовной лирики и, в целом, его женское окружение всегда привлекали внимание исследователей. Казалось бы, тема изучена глубоко и досконально. Но в последние годы появилось несколько публикаций, соединяющих имя Пушкина с сестрами Вельо (Velho), которые никогда раньше не входили в число предполагаемых вдохновительниц поэта. Юный Пушкин встречал сестер Вельо в Царском Селе, в годы своего пребывания в Лицее.  Сведений о них и об их знакомстве с Пушкиным немного, и они сводятся к следующему:

   1. Из «Записки о Лицее» М.Корфа и статьи В.П. Гаевского «Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения»[1] известно, что после появления в Лицее Егора Антоновича Энгельгардта весной 1816 года для лицеистов открылись несколько царскосельских домов, среди них - дом баронессы Софьи Ивановны Вельо, урожденной Севериной, вдовы португальского банкира,  и дом лицейского учителя пения Людвига-Вильгельма Теппера де Фергюсона, женатого на младшей сестре Софьи Ивановны.

   2. В своих «Записках о Пушкине» И.Пущин процитировал шутливый экспромт Пушкина, которое традиционно датируется в пушкиноведении ноябрем 1816-февралем 1817 года[2] :  

«И останешься с вопросом

На брегу замерзлых вод:

Мамзель Шредер с красным носом

Милых Вельо не ведет?»

   3. Одна из дочерей Софьи Ивановны Вельо, Жозефина, воспитывалась в семье Людвига-Вильгельма Теппера де Фергюсона. Она трагически погибла около 1820 года, упав из окна. Об этом известно от П.A. Плетнева, который был некоторое время ее домашним учителем и спустя десятилетия рассказал о своих занятиях с Жозефиной и о ее трагической гибели в письме к академику Я.К. Гроту от 2 марта 1846 года: «Josephine... я действительно давал уроки, сам еще бывши в институте, по желанию моего директора Е.Энгельгардта. Это было золотое время: мне было 18 лет, Жозефине 16 лет. Мы оставались всегда только двое в прелестной ее комнате, и беспрестанно краснели, не понимая сами отчего. Она через месяц после того, как я стал учить ее, начала уже порядочно понимать "Письма Русского Путешественника", не знавши прежде моих уроков почти ни слова по-русски. Она была удивительное создание по красоте души, сердца и тела. Но Провидению не угодно было, чтобы она некогда принадлежала кому-нибудь из смертных. Теппер поехал в Париж. Раз ее мать пошла гулять. Иозефина забыла перчатки свои. Они жили в верхнем этаже. Прибежавши в комнату, она выглянула в окно, чтобы посмотреть, не ушла ли уже мать ее на улицу. Перевесившись за окно, она упала оттуда и тут же умерла. Я и теперь не могу вспомнить о ней без сердечного трепета и участия. Она для меня облекла в поэзию самое прозаическое ремесло. /…/ До сих пор этот дом веет для меня поэзиею. Это тот самый  дом Вебера, где Оля учится у Помье. [3] Теппер, женившийся на матери (или на старшей сестре Josephine – не помню; я не любил этой холодной женщины) был музыкант и учил В.К. Анну Павловну...»[4] 

   4. Среди парижских заметок В.К. Кюхельбекера имеется лаконическая запись о смерти Жозефины. Заметка датирована 19/7 апреля 1821 года и прокомментирована Ю.Н.Тыняновым в статье 1939 года «Французские отношения Кюхельбекера».

   5. Наибольшую известность и распространение приобрели несколько небрежных фраз Модеста Корфа в его «Записке о Лицее» [5]: «к дочери баронессы Вельо, Sophie, вышедшей потом за генерала Ребиндера, но тогда еще девице, очень благоволил император Александр». К этой фразе Корф сделал примечание: «Император Александр очень часто бывал у г-жи Вельо, но сверх того назначались уединенные свидания в Баболовском дворце. Вот стихи по этому случаю в нашей антологии: ...Что с участью твоей, прекрасная, сравнится? Весь мир у ног его – здесь у твоих он ног[6]». И далее  - «мы очень часто встречали государя в саду и еще чаще видали его проходящим мимо наших окон к дому госпожи Вельо.»

       На сегодняшний день этими данными и исчерпываются наши сведения о сестрах Вельо и отношении к ним Пушкина.

 

       Хотя Корф не сказал, что «уединенные свидания» царя были именно с юной Софьей Вельо, эта версия твердо установилась в пушкиноведении, как в академическом, так и в «народном». В 1990-х годах она обросла новыми подробностями: Л.А. Краваль в своей работе «Сестры Вельо» (Московский пушкинист, 1995,1) узнала Софью и Жозефину Вельо в ряде пушкинских рисунков, и объявила Жозефину Вельо новой потаенной любовью Пушкина,  а ее смерть – самоубийством.  В.М.Есипов продолжил развитие этого сюжета в статье «Все в жертву памяти твоей...» (Новый мир, 2008, 5), где переадресовал Жозефине Вельо пушкинское стихотворение «Все в жертву памяти твоей...» и связал с Софьей и Жозефиной Вельо замысел пушкинской повести «Влюбленный бес».

       Мгновенно распространившись в интернете, гипотезы расцветились новыми красками. Снова и снова повторяется волнующая «легенда» о встрече Пушкина с императором в доме баронессы Вельо, а также предположения, что Пушкин был влюблен то ли в Софью, то ли в Жозефину.  Видимо, на основании первого слова пушкинского стихотворения «На Баболовский дворец» (Прекрасная!) Софья Вельо объявлена петербургской красавицей, хотя об этом не существует никаких современных свидетельств. Теперь можно, к примеру, обнаружить такой комментарий к экспромту «И останешься с вопросом...»:  «Софья Вельо — старшая дочь придворного банкира — героиня поля брани Пушкинских эпиграмм с 1816 года»[7] - (что значит «героиня поля брани»? И каких именно эпиграмм? – О.Б(Я)). Вебсайт Царского Села утверждает, что Софья «была фавориткой императора Александра I, и даже, поговаривают, бегала к нему на свидания в Баболовский дворец»[8] (Кто именно поговаривает? – О.Б (Я)). Там же можно прочитать, что она была фрейлиной, хотя сестры Вельо никогда не состояли на придворной службе. Посетители Баболовского дворца, с большим интересом осмотрев знаменитую гранитную ванну, замечают, что в ней «могла купаться Софья Иосифовна Вельо, с которой (согласно Википедии) в Баболовском дворце встречался Александр I».[9]

      Пожалуй, здоровый скептицизм был проявлен только одним пользователем интернета, который, комментируя историю Баболовского дворца, заметил: «Утверждается, что император Александр I встречался здесь со своей любовницей Софьей Вельо, дочерью придворного банкира барона Вельо. Причем самым знаменитым распространителем этой сплетни был А.С. Пушкин, который в лицейские годы написал гекзаметром трудно читаемое стихотворение "На Баболовский дворец":Прекрасная! пускай восторгом насладится...»[10]К этому можно только добавить, что сплетню распространял даже не сам Пушкин, который вообще не назвал имени «прекрасной», а, скорее, Модест Корф, а вслед за ним - последующие поколения исследователей. Но в результате, одна сестра Вельо вошла в историю как фаворитка императора, а другая объявлена любовью Пушкина и героиней или адресатом его самых знаменитых лирических произведений.

       К сожалению, авторов и распространителей сенсационных гипотез не насторожил тот факт, что о семье сестер Вельо и о них самих известно поразительно мало. Даже даты их жизни не установлены с уверенностью, не говоря уж о конкретных деталях. В обороте практически отсутствуют документы, касающиеся третьей сестры, Селестины. Кроме довольно невнятного намека Модеста Корфа, роман императора с Софьей не упоминается никем из современников. Влюбленность Пушкина в Жозефину осталась незамеченной его лицейскими товарищами. Ее имени нет ни в дневниках Пушкина, ни в «Дон-Жуанском списке», ни в каких-либо других его рукописях. Однако, ни Л.А.Краваль, ни В.М.Есипов не сделали никаких попыток документально обосновать свои гипотезы. Обе работы, в основном, базируются на популярной литературе и вторичных источниках, зачастую неверно прочитанных и вольно интерпретированных.

       Но в научном обороте уже довольно давно имеется ряд материалов, имеющих прямое отношение к семье Вельо. Они содержат определенные факты и воссоздают богатый исторический фон эпохи. К сожалению, они мало задействованы в пушкиноведении, и, видно, поэтому остались неизвестными Л.А.Краваль и В.М.Есипову. Кроме того, автору данной статьи посчастливилось обнаружить собственноручные мемуары Людвига-Вильгельма Теппера де Фергюсона (1768-1838),[11] учителя хорового пения в Лицее, женатого на младшей сестре Софьи Ивановны Вельо и названого отца Жозефины Вельо.  Вкупе с другими документальными источниками, они позволяют несколько прояснить и уточнить общую картину.

       Прежде всего, следует познакомиться поближе с родителями сестер Вельо, о которых, в сущности, было неизвестно ничего, кроме их имен. Их живо обрисовал Теппер де Фергюсон,  приехавший в Петербург ранней осенью 1797 года: «По моем прибытии в Санкт-Петербург я был представлен к дому придворного банкира барона де Вельо, португальца. В этом человеке соединялись приятная внешность, дружеские манеры, веселость, откровенность и добродушие, которые привлекали людей и сделали его дом одним из самых приятных в городе. Его жена, молодая дама, награжденная всеми грациями, еще добавляла достоинств его персоне, и очарование этой пары, казалось, вызывало всеобщую зависть. Она была дочерью господина Северина, главы богатого торгового дома и самого выдающегося человека среди крупнейших коммерсантов. Однажды я встретил у них ее родителей, которых сопровождала ее младшая сестра, которой было 17 или 18 лет».

       Жозе Педро Селестино Вельо (José Pedro Celestino Velho, 1755–1802) родился в Порто и начал свою карьеру как негоциант-виноторговец в  Companhia das Vinhas do Alto Douro. В 1780 году он прибыл в Петербург, где вместе с компаньонами Мартиншем и Араужо основал Португальский торговый дом (Casa Portuguesa de Comércio na Rússia). В июне 1781 года он был назначен консулом и генеральным комиссаром Его Величества Короля Португальского «во всех портах Балтийского моря».[12] В том же году он был возведен в дворянство,[13] что явно облегчало выполнение дипломатических обязанностей. Его дипломатическая карьера в России представляется чрезвычайно успешной: в эпоху его консульства был открыт госпиталь для португальских моряков в Кронштадте и основано португальское торговое представительство. 20 декабря 1787 года в Петербурге был подписан договор о торговле, навигации и дружбе между Россией и Португалией.[14]

       Около 1792 года (точная дата неизвестна) он женился на Софье Ивановне Севериной (1770-1839), сложил с себя дипломатические полномочия и полностью отдался коммерции. По мнению португальских исследователей, причиной его отставки мог послужить и тот факт, что он не получил поста полномочного посла, на который рассчитывал, и в эпоху политической нестабильности в Португалии предпочел деловую карьеру в России.[15] Женитьба ввела Вельо в петербургские торговые и финансовые круги. В марте 1798 г. он стал одним из директоров созданной Павлом Первым «Конторы придворных банкиров и комиссионеров Воута, Велио, Ралля и Кo» для внешних и внутренних финансовых операций. Роберта Воута (Robert Voŭte), представителя знаменитого амстердамского банкирского дома Генри Хоупа «Hope & Co», скоро сменил Н. С. Роговиков, а контора стала называться «Велио, Ралль и Роговиков». В июле 1800 г. Павел I возвел всех троих в баронское достоинство.[16] Диплом и герб барона Вельо были утверждены 15 апреля 1801 года следующим императором - Александром I.

       Контора поддерживала постоянные связи с банкирскими домами Европы. Кроме того, все компаньоны имели свои собственные торговые дома или конторы и активно участвовали в деловой жизни империи и как придворные банкиры, и как частные лица. Вельо оставался в придворной конторе до самой смерти. Его собственный торговый оборот исчислялся сотнями тысяч рублей.[17]

       Жена Вельо, Софья Ивановна, урожденная Северина (1770-1839), принадлежала к богатой остзейской купеческой семье. Многие современные исследователи, несомненно, опираясь на справочник Л. Черейского «Пушкин и его окружение» (1975, 1989) именуют ее отца «известным петербургским банкиром», хотя в пушкиноведении почти не было сделано дальнейших попыток выяснить какие-нибудь подробности, касающиеся этого «известного» человека. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживаем Иоганна-Арнольда Северина (1735-1802), сына петербургского пастора, купца первой гильдии, одного из крупнейших петербургских негоциантов, женатого на урожденной Тиринг (Thieringk), одной из дочерей богатого рижского негоцианта.[18] В длинном списке петербургских купцов с указанием их годового оборота находим знакомые имена – Александр Ралль; Северин и сыновья; Антон Фр. Тиринг;  Вельо. Среди них ведущее место занимает торговый дом Севериных с годовым оборотом около миллиона рублей.[19]

       В семье Иоганна-Арнольда (Ивана) Северина было пятеро детей – три сына и две дочери. Один из сыновей умер. Оставшимися двумя сыновьями были Андрей Иванович (Heinrich Gottfried, 1770–1858) и Петр Иванович (Johann Peter, 1771–1828) Северины, купцы первой гильдии и придворные банкиры, унаследовавшие дело после смерти отца.[20] Вспоминая размах их операций накануне Отечественной войны, Ф.Булгарин назовет их «банковскими колоссами».[21] Они вошли в банкирскую контору «Велио, Ралль и Роговиков» и принимали участие в создании Российско-Американской компании, одним из директоров которой стал Андрей Иванович Северин. Софья Ивановна Вельо была старшей дочерью Иоганна-Арнольда Северина, а Теппер женился на младшей дочери. Его мемуары рисуют и семью его жены:

«У нее было три брата, и один из них стал моим другом. Они были добросердечными, без тщеславия и претензий. /.../ Отец был человеком абсолютной честности и здравого ума, не лишенный образования; уважаемый как за его манеры и щедрость, так и за богатство и прямоту; но, имея все предрассудки его сословия, он считался только с людьми, принадлежащими к его классу, и не был слишком далек от порока, приписываемого ему – судить людей исключительно в цифрах.

Он рано осиротел, и его образование осталось отрывочным, поэтому он не знал света и его манер, но эти недостатки исправлялись его хорошими качествами, хотя, может быть, снижали впечатление, которое он производил. Сухость его манер в значительной степени объяснялась тем, что его внешность производила неудовлетворительное впечатление.» По всем законам жизненной драмы отношения между зятем и тещей не сложились, и, говоря о ней, Тепперупоминает ее  «холодное сердце и особенно ее надменный и деспотический характер».

        Впрочем, нелестное мнение Теппера о мадам Севериной разделяли многие: в ироническом тоне писал о ней Е.А.Энгельгардт, сообщая Ф.Матюшкину о ее смерти в декабре 1817 года; по мнению Фридриха фон Шуберта (1789–1865), она была «хитрой женщиной»[22]; об общем неприязненном отношении к ней говорит и то, что никто из современников, включая Теппера, ее зятя, ни разу не назвал ее просто по имени. Его нет даже в подробной базе данных прибалтийских немцев Эрика Амбургера,[23] то есть, на сегодняшний день она остается для нас «мадам Севериной, урожденной Тиринг». Возможно, дополнительный материал может быть найден в эстонских и немецких архивах.

       Из мемуаров Теппера можно понять, что в семье Севериных заботились об образовании детей - сыновья учились в Петри-шуле, и Теппер высоко ценил «образование, ум и манеры» своей жены. Его мнение подтверждается записками Фридриха фон Шуберта, назвавшем ее «приятной и умной женщиной».[24] Но вместе с тем детей держали в строгости: «Воспитанная в большой суровости, с рождения не знавшая ласки, моя жена развила привычку к сдержанности и недоверию. Требовалось очень многое, чтобы завоевать ее доверие».  

       Теппер сообщает нам точное имя своей жены и точные дату и место свадьбы, которые до настоящего времени были неизвестны. Кроме того, узнаем о драматических событиях, которые последовали сразу после свадьбы: «Я женился на Жанне Генриетте Севериной, возраста 23 лет, 12/24 февраля 1802 года. Преподобный delaSouzais из Женевы, пастор французской реформатской церкви,[25] скрепил наш союз. Мой тесть едва имел время порадоваться ему, а я имел не больше двух недель, чтобы называть его этим именем. Он умер в марте, оплакиваемый всей своей семьей, сопровождаемый сожалениями бедных и уважением и почитанием всех добрых людей. Через два месяца, в мае, мы имели несчастье потерять нашего зятя Вельо, который умер от удара. Он оставил троих детей[26], среди них одного сына, и – новое дитя. 19 июня в свет явилась дочь, которую окрестили Жозефиной.Здоровье нашей сестры вот уже несколько лет было очень слабым из-за болезни груди, что заставило ее искать более благоприятного климата. Она в самом деле отправилась в Германию летом 1804 года, взяв с собой двух старших дочерей, одной из которых шел двенадцатый, а другой - десятый год. Сына, который был еще меньше, определили в пансион, под наблюдение одного из его дядей. И так как небо отказывало мне в счастье стать отцом, мы уговорили мою невестку доверить нам ее младшее дитя, которое и в самом деле передали нам, едва она оставила кормилицу, за несколько месяцев до отъезда ее матери».

       Мемуары Теппера дают понять, что отношения между членами большой семьи Севериных были отнюдь не простыми. Он не говорит, по какой причине овдовевшая Софья Ивановна Вельо на несколько лет покинула маленького сына и новорожденную дочь. Объяснение ее отъезда за границу расстроенным здоровьем он сам не считал удовлетворительным: «Мне трудно найти объяснения для столь долгого отсутствия. Это разъединение впоследствии еще увеличилось, и конец его покрыла могильная ночь.» Но в сложившейся ситуации Жозефина стала не только воспитанницей Тепперов, но и их названой дочерью, хотя удочерение никогда не было юридически оформлено. Софья Ивановна Вельо вернулась из-за границы только через шесть лет, в 1810 году. Таким образом, Жозефина впервые встретила свою родную мать и старших сестер будучи уже во вполне сознательном возрасте, но осталась жить в семье Тепперов, которые стали для нее papaи maman. Разумеется, она бывала в доме своей родной матери, познакомилась со своими старшими сестрами и, по словам Теппера, нежно любила брата, но она никогда не жила и не воспитывалась в семье Вельо. Поэтому поэтические декларации Л.А.Краваль, а вслед за ней В.М.Есипова о сестрах, «служивших украшением дома Вельо», могут касаться только Софьи и Селестины, но никак не Жозефины. Более того, тот факт, что, называя Теппера, В.М.Есипов делает три (!) ошибки в его имени, еще более снижает научную ценность его публикации.

       Если нам уже были точно известны даты жизни сына, Осипа Осиповича (Иосифа Иосифовича) Вельо (24.1.1795 – 16.8.1867), то мемуары подтвердили дату рождения старшей дочери, Софьи Осиповны (1793) и прояснили год рождения Селестины Осиповны – 1794.[27] Эти данные рождают некоторое сомнение в традиционной датировке пушкинского экспромта «И останешься с вопросом....» зимой 1816-1817 года: представляется, что шестнадцати-семнадцатилетним  воспитанникам Лицея барышни в возрасте 22-23 лет могли казаться чуть-чуть «слишком взрослыми», да и в таком возрасте они вряд ли уже  выходили на прогулку в сопровождении гувернантки.  Экспромт, видимо, следует датировать более ранним временем, так как для того, чтобы знать лица и фамилию барышень, живших в двух шагах от Лицея, совсем необязательно было быть официально представленными к их дому.

        Очень важно, что мемуары Теппера устанавливают доселе совершенно неизвестную дату рождения Жозефины  – 19 июня 1802 г., a отнюдь не «ок. 1794», как указывает справочник Л. Черейского.  Эта дата делает ее более вероятным адресатом пушкинского экспромта. Скажем, «милыми Вельо» могла быть четырнадцатилетняя Жозефина и – с некоторой натяжкой – двадцатидвухлетняя Селестина. Но Теппер сообщает еще одну - печальную – подробность о Жозефине. Оказалось, что 1809 год «ознаменовался горем, которое доставила нам наша названая дочь, маленькая Жозефина Вельо. Однажды вечером она вдруг почувствовала онемение в своей правой руке. Рука осталась неподвижной в том положении, в каком застиг ее приступ – полусогнутой, но она не могла ни согнуть, ни распрямить ее. Консультация врача объяснила ее состояние золотухой. Лекарства, которые используются в этих случаях, настолько жестоки, что удивительно видеть их применение к такому нежному существу; они не имели другого результата, как только причинили ей боль; не победив первого зла, они заставили нас бояться разрушения кости. Настои, содержавшие раствор соляной кислоты, не залечили раны и не вылечили онемение. Ее рука была спасена, но она потеряла способность пользоваться ею...Наше семейное счастье, частью которого был этот ребенок, было нарушено больше чем на год, и мы очень боялись, что плохо вылеченная болезнь возобновится и станет постоянной». То есть, девочка была милой (и горячо любящий названый отец не раз так ее называет!), но в то же время слабой и болезненной, с искалеченной рукой, а это не тот образ, который возникает в пушкинском экспромте.

        Более того, дата рождения Жозефины ставит под большое сомнение и процитированный выше рассказ П.А.Плетнева о его уроках с Жозефиной. По его словам в письме к Я.К.Гроту, ему «было 18 лет, Жозефине 16 лет». Публикуя фрагмент этого письма в своей книге «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники»,  Грот слегка редактирует его:  «Мне было лет 20, а ей 16».[28]  Если бы это и было так, то представляется совершенно невероятным, чтобы названые родители позволили молодому человеку входить в «прелестную комнату»  юной дочери и, тем более, оставляли ее наедине с молодым человеком. Но теперь видим, что Плетнев неверно указывает возраст ученицы:  по его словам,  он стал учителем Жозефины, будучи студентом Педагогического института, по просьбе  директора института  Е.А.Энгельгардта. Сравнивая даты, видим следующее: Плетнев родился в 1792 году и поступил в  Педагогический институт в 1810 году. Энгельгардт стал директором Института в 1811 году. Местом занятий Плетнев называет дом Вебера. Из мемуаров Теппера следует, что он, действительно, несколько лет владел в Петербурге домом, расположенным «в квартале, пользовавшемся большим спросом» (дома Вебера были в начале Невского проспекта (3–5), и на Большой Конюшенной улице),  и продал его в 1812 году. Таким образом, занятия Плетнева с Жозефиной должны датироваться концом 1811-началом 1812 года. Но в это время Жозефине было отнюдь не 16, а только девять лет, то есть она была слишком мала и для чтения «Писем русского путешественника», и для того, чтобы краснеть, «не понимая от чего». Кроме того, Плетнев совершенно не помнит жены Теппера, выдвигает невероятное предположение о том, что тот был женат то ли на матери Жозефины, то ли на ее старшей сестре, и потом явно путает Жанну-Генриетту с ее матерью, мадам Севериной. Таким образом, весь рассказ Плетнева полон противоречий и ошибок. Учитывая, что его сообщение датируется 1846 годом, не перепутал ли он учениц за давностью лет?

        Рассмотрим теперь  сенсационный роман императора Александра с Софьей Вельо. Как уже было сказано выше, этот сюжет базируется на единственном источнике – «Записке о Лицее» М.А.Корфа, в которой он упомянул о визитах императора в дом госпожи Вельо. Но при этом Корф отнюдь не сказал, что Александр приходил навещать ее дочь Софью, и что «уединенные свидания в Баболовском дворце» были именно с ней. В связи с визитами императора в дом Вельо стоит обратиться к опубликованным в 1962 году, но почти незамеченным в пушкиноведении воспоминаниям «Unter dem Doppeladler» (Под сенью двуглавого орла. Stuttgart, 1962) Фридриха фон Шуберта, уже упоминавшегося выше. Фридрих фон Шуберт был сыном Теодора фон Шуберта (1758–1825), математика и астронома, академика Российской Академии наук. Академик  присутствовал на лицейском экзамене 8 января 1815 г. В то же время Шуберты были связаны и с банковскими кругами, в частности, с Севериными и Раллями: перед войной Фридрих фон Шуберт пытался жениться на Женни Тиринг, младшей сестре Анны-Вильгельмины (1787–1864), жены Петра Северина; в конце концов в 1820 г. его женой стала Софья Александровна Ралль (1801–1833), дочь банкира. Таким образом, мемуарист был прекрасно осведомлен о жизни петербургских купеческих кругов, царскосельском обществе 1810-х годов и его отношениях с императором. По словам Шуберта, в довоенную эпоху

«император стремился удалиться от придворных кругов и пытался создать маленький интимный кружок с дамами, в котором он надеялся проводить вечера в неформальном тоне и вдали от интриг. Для него он избрал хорошеньких, но не особенно одухотворенных дам из купеческого круга. Он счастливо избегал дворцовых интриг, но когда приходил к ним вечером пить чай, там удивительно много болтали, что ему очень нравилось, и он участвовал в интригах, только они были маленького масштаба и в другой сфере. <...> Мадам Бергина, мадам Бахерахт вместе с мадам Сиверс были его первыми знакомыми, и к ним скоро присоединилась семья Севериных. Северин был известный банкир, который оставил вдову, двух сыновей и двух дочерей. <...>  Старшая дочь была вдовой придворного банкира Вельо, а младшая была замужем за Теппером. Как мать, так и обе дочери (Вельо и Теппер) входили в круг императора, и не проходило и недели, чтобы он не приходил к одной из них к чаю, где собирался целый дамский клуб (мужчины бывали обыкновенно исключены), и император был очень доволен, проводя вечер в разговорах о всевозможных городских делах».[29] Более того, рассказывая о своем юношеском романе с Женни Тиринг, Шуберт вспоминал, как «старшая мадам Северина и ее дочь госпожа фон Теппер решили осчастливить нас и на одном из чаепитий завели уютный разговор и рассказали императору об этой нежной романтической любви, которая его чрезвычайно заинтересовала и о которой он потом не раз осведомлялся».[30]

 

Илл.1. В.Лангер. Дом Вельо в Царском Селе. Ок.1820 года

 

 

  Воспоминания Шуберта подтверждаются рядом других современных свидетельств. Так, Луи де Коленкур (1773-1827),  который был французским послом в России с конца 1807-го по май 1811-го года, в своих донесениях Наполеону сообщал о женщинах, бывших объектами внимания Александра I. Наряду с Марией Антоновной Нарышкиной, он называет, например, актрису театра Комеди Франсэз Marie Thérèse Bourgoin (1785-1833), приехавшую в Петербург в 1809 году, и Екатерину Ивановну Муравьёву-Апостол (1795-1861). Кроме того, в его донесениях встречаем и имена купеческих жен, упомянутых Шубертом: госпожа Сиверс (Софья, урожденная Мейбом, жена купца Бернгарда Сиверса), госпожа Бахерахт (Катарина, урожденная Мейбом, жена купца Иоганна Бахерахта[31]). Но особенно часто повторяется имя «молодой красивой жены немецкого купца, мадам Севериной», которую император даже навещал на ее даче в Парголове:

«император Александр два-три раза в неделю совершает любовные путешествия в Парголово. Часто он ездит окольными путями чрез поля; несколько дней тому назад крестьяне, недовольные, что кто-то ездит по их посевам, сделали рвы и, не зная, кто это такой, подали жалобу. Император об этом узнал и велел уплатить убытки /.../ Император на третий день своего пребывания в Петергофе утром пил чай у молодой, красивой жены немецкого купца — это она жила въ Парголове /.../ Говорят, что император уже несколько дней занят г-жею Бургоэн, что она не уедет в Москву и останется в Петербурге до тех пор, пока не должна будет отправиться в Париж к окончанию отпуска. Другие говорят, что взоры императора устремлены на жену банкира г-жу Северин. Еще неизвестно, которому слуху верить».[32] 

       Так как свидетельства относятся к 1808-1809 годам, в этой госпоже Северин узнаем Анну-Вильгельмину Северину, урожденную Тиринг - жену Петра Ивановича Северина, сноху «мадам Севериной» и невестку Софьи Ивановны Вельо и Жанны-Генриетты Теппер. Не ее ли имеет в виду стихотворение «На Баболовский дворец»?

       Обращает на себя внимание, что почти во всех слухах о романах императора называются имена замужних женщин, а отнюдь не юных барышень. При этом важно заметить, что Шуберт в своих воспоминаниях никак не подразумевает эротических связей Александра I с кем-либо из купеческих жен, а  говорит, скорее, о платоническом флирте. Действительно, по мнению Адама Чарторижского, «такого рода отношения особенно нравились Александру, и он всегда был готов посвящать им немало времени. Лишь в очень редких случаях добродетели дам, которыми интересовался этот монарх, угрожала действительная опасность».[33] В.Тимирязев, проанализировавший донесения Коленкура, ссылаясь на польского генерала К. Колачковского, заметил, что «император Александр умел втягивать  женщин в свои интересы, спрашивал их мнения и даже советовался съ ними о том, как сделать людей счастливыми. Чрез женщин он знал многое, чего не говорил ему даже родной брат; этим можно объяснить упоминаемые Коленкуром визиты Александра к некоторым женам купцов».[34] Император даже делал дамам подарки – известно, например, что Женни Тиринг (несостоявшаяся жена Фридриха Шуберта) получила от императора рубиновое кольцо; другая купеческая жена – золотую табакерку, а теще Теппера, мадам Севериной, император подарил фарфоровый позолоченный сервиз на двоих – изделие Императорской фарфоровой мануфактуры.[35]

         Из всего вышесказанного следует, что визиты Александра I в дом вдовы Вельо вряд ли имели прямое отношение к ее дочери Софье. Свидетельство М. Корфа о том, что лицейские воспитанники «часто встречали государя в саду и еще чаще видели его проходящим мимо наших окон к дому госпожи Вельо»,[36]  говорит о визите не к дочери, а к матери, и встреча Пушкина с императором в ее доме, открытом для лицеистов, совершенно естественна и не заключает в себе никакой cенсации или двусмысленности. Кроме того, рассматривая историю гипотетического места свиданий, Баболовского дворца, обнаруживаем, что  дворец - одноэтажное летнее здание, построенное в 1785 году - был неудобен, посещался очень мало и уже к 1790 году обветшал. Надо полагать, что к середине 1810-х годов здание обветшало еще больше, а потому вряд ли  было пригодно для чьих-либо любовных свиданий.

 

Илл.2. В.Лангер. Баболовский дворец в Царском Селе. Ок.1820 года

       

     Гранитная ванна была установлена во дворце только в 1828 году, поэтому ни Софья Осиповна Вельо, ни кто-либо еще никак не могли в ней купаться. Удивляет и датировка 1814-1816 годами главного источника сведений, четверостишия «На Баболовский дворец»: в жизни Александра I на 1814-1815 годы приходятся заграничные походы, подписание Парижского мира (май 1814), пребывание в Англии (июнь 1814).  Из Англии он, действительно, на короткое время вернулся в Россию,  и 27 июля  1814 года в Розовом павильоне Павловского парка состоялась торжественная встреча победителя Наполеона. Но вряд ли нашлось тогда у императора время для любовных свиданий в Баболовском дворце – впереди был Венский конгресс (сентябрь 1814 - июнь 1815). В сущности, Александр вернулся в Россию только 2 декабря 1815 года. Следовательно, если уж любовные свидания и имели место в Баболовском дворце, они могли происходить только летом 1816 года. В другое время либо императора не было в России, либо сезон года не подходил для встреч в заброшенном и полуразрушенном дворце.

       Но ни одним словом не говорят ни наблюдательные современники, ни Шуберт, ни Теппер о встречах императора с юной Софьей Вельо. Более того, в своих очень обширных мемуарах Теппер вообще не упоминает племянницу своей жены и родную сестру названой дочери. Однако трудно поверить, чтобы царский роман, так близко затрагивавший его семью – если таковой роман имел место!- не нашел бы отражения в его воспоминаниях. Часть мемуаров, описывающая жизнь Теппера в России, создавалась в 1828 году в Париже – после смерти и Жозефины, и жены; после отъезда из России; поcле смерти и Александра I, и Елизаветы Алексеевны. Теппер не предназначал свои мемуары для печати, поэтому у него не было никаких оснований для умолчания. Но действительно ли был этот роман? Не были ли визиты императора к госпоже Вельо именно тем, чем они были – посещениями уже немолодой вдовы придворного банкира, а отнюдь не ее дочери? Не были ли его  отношения к ней тем самым платоническим флиртом, который был неоднократно замечен и прокомментирован современниками?  Не было ли четверостишие Пушкина обыкновенной грубоватой шуткой подростка, тем эпатажем, из-за которого Пушкин так не нравился Е.А.Энгельгардту? И, зная предвзятость и ненадежность свидетельств М. Корфа, можно ли с полным доверием полагаться на них? Не стоит ли пересмотреть репутацию фаворитки Александра I, сложившуюся с легкой руки М.Корфа, вернуть Софье Осиповне Вельо ее честь и достоинство, и признать, что Алексей Максимович Ребиндер, юный участник Отечественной войны, отличившийся в Бородинской битве и бравший Париж, представитель старинного и гордого вестфальского рода, женился  на барышне с незапятнанной репутацией, а отнюдь не на отставной любовнице императора? 

 

        Рассмотрим теперь предполагаемые отношения Пушкина с Жозефиной Вельо. Прежде всего бросается в глаза, что пушкинский экспромт «И останешься с вопросом...» (единственное произведение Пушкина, называющее имя Вельо!) адресовано Семену Есакову и подшучивает над его чувствами, но сам-то автор экспромта  явно равнодушен  к его предмету.

       Л.А.Краваль пытается связать с Жозефиной пушкинское стихотворение «С португальского» (Там звезда зари взошла...), неуверенно датируемое в пушкиноведении 1825-1827 годами – перевод стихотворения португальского поэта Томаша Антониу Гонзаги (1744-1810). Для поддержания своей гипотезы она подчеркивает португальское происхождение сестер Вельо. Но ведь португальцем был только их отец, а по матери они были прибалтийскими немками. Принимая во внимание дружеские, деловые и родственные связи между Тирингами, Раллями, Севериными, Сиверсами, Бахерахтами, Шубертами и т.д., постоянно жившими в Петербурге,  можно сделать вывод, что Северины и их немецкое окружение с самого начала сильно доминировали над португальским происхождением Вельо и его немногочисленными земляками, и немецкие связи и традиции этой семьи стали еще более явными после смерти Вельо в 1802 году.  Более того, несмотря на то, что португалец Вельо был, видимо, католиком, он был похоронен на Смоленском евангелическом кладбище. После смерти мужа Софья Ивановна отправилась с дочерьми отнюдь не в Португалию, а в Германию. Обе ее дочери вышли замуж за прибалтийских немцев - Алексея Ребиндера (1795-1869) и барона Эрнста Каульбарса (1798-1871), и сын Осип женился на немке (Катарина Альбрехт, 1795-1884). Все вышесказанное еще больше касается Жозефины, так как в семье Теппера, где она провела всю свою короткую жизнь,  вообще не было ничего португальского. Названый отец был поляком, названая мать – немкой. Оба никогда не были в Португалии, говорили по-немецки и по-французски, и их ближайшие друзья происходили из немецких академических кругов и прихожан французско-немецкой реформистской церкви. 

       Кроме того, Томаш Антониу Гонзага, автор сборника «Дирсеева Марилия» («Marília de Dirceu») в первой части которого (1792) находится стихотворение, переведенное Пушкиным, хотя и родился в Португалии, но жил в Бразилии. Его стихотворение посвящено бразильской возлюбленной, а потому пушкинское обращение к нему вряд ли может быть вызвано португальским происхождением Жозефины Вельо. Л.А.Краваль полагает, что Пушкин переводил с французского перевода, и потому считает, что заголовок «С португальского» намекает на Жозефину Вельо. Действительно, имеется предположение, что Пушкин был знаком с французским переводом стихотворений Гонзаги  «Marilie, chants élégiaques de Gonzaga / Trad. du portugais par E. de Monglave et P. Chalas. Paris, 1825». Но в своей рукописи Пушкин указал имя автора оригинального стихотворения, а не французского перевода - «Гонзаго». Поэтому не является ли заглавие «С португальского» простым указанием на язык оригинала, а отнюдь не намеком  на Жозефину Вельо?

        В рисунках Пушкина на рукописи стихотворения «Дубравы, где в тиши свободы...» (датируется февралем — ноябрем 1818 г.) Л.Краваль уверенно узнает Софью и Жозефину Вельо: «нас привлекают образы двух молодых девушек, очень похожих меж собой, круглолицых, большеглазых, гармонирующих со стихами своей своей ясной, утренней, «свежеумытой» красотой. /.../ В центре композиции – «рубенсовская» головка с греческим профилем и ниткой жемчуга в волосах. Судя по композиционной центральности портрета – это и есть главная героиня стихов. Жозефина? Селестина?»

 

Илл.3. «Дубравы, где в тиши свободы...» ПД 829, л.42

 

       К сожалению, никаких обоснований для этой атрибуции  Л.А.Краваль не представляет. Чепчик на голове одной из девушек она объясняет пушкинским указанием на предстоящее замужество СофьиНам неизвестна дата замужества Софьи, но, учитывая, что сын Алексея Максимовича Ребиндера (1795-1869)  и Софьи Осиповны, урожденной Вельо, родился в 1826 году, не будет ли более естественным датировать его «около 1825 года»?[37]А если так, женская головка в чепце в рукописи 1818 года никак не может быть портретом Софьи ВельоБуквально несколькими строчками ниже Л.А.Краваль уже уверенно объявляет другой набросок  портретом Жозефины: «Мы узнаем ее круглую «рубенсовскую» головку с низким пробором, ее милое ясноглазое личико с греческим носиком, чуть коротковатым, с круглым подбородком, с припухшим горлышком...». Но Л.А.Краваль не располагала портретами сестер Вельо, а при отсутствии изобразительного материала, необходимого для сравнения, не имеется отправной точки для сопоставлений, и потому подобная атрибуция неэтична и является чистейшим вымыслом и научной некорректностью.

        И в настоящее время мы по-прежнему не знаем в лицо ни Селестину, ни Жозефину Вельо, но автору статьи был любезно предоставлен портрет Софьи Осиповны Вельо работы Ореста Кипренского (1813 г.), никогда не публиковавшийся и принадлежащий ее пра-правнуку, проживающему во Франции.[38] 

 

Илл. 4. О.Кипренский. Портрет Софьи Осиповны Вельо. 1813. Частное собрание, Франция. Публикуется впервые

 

       Сравнение портрета с пушкинской зарисовкой женской головки, «опознанной» Л.А.Краваль как портрет Софьи, не показывает большого сходства между ними и заставляет сомневаться как в этой, так и в других атрибуциях.

       Далее Л.А.Краваль цитирует хорошо известный пушкинский план большого стихотворения «Prologue», датируемого 1835-1836 годом: «Я посетил твою могилу, но там тесно; les morts m’en distraient – теперь иду на поклонение в Царское Село и Баболово» и утверждает, что «посещение могилы  в контексте Царское Село и Баболово – называет имя Жозефины».[39] В качестве доказательства приводится все тот же единственный источник  -  письмо П.А.Плетнева к Я.К.Гроту от 2 марта 1846 года. Л.А.Краваль приводит письмо (действительно, крайне неуклюжее по форме) по изданию Я.К.Грота «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники» (1887), где оно опубликовано в редакции Я.К.Грота – не особенно удачной: издатель повторил невероятное утверждение, что Теппер был женат на старшей сестре Жозефины, и добавил собственное указание на расположение дома Вебера в Малой Морской улице. Весь фрагмент Краваль процитировала таким образом, что из него можно понять, что Теппер уехал в Париж, и после его отъезда Жозефина, оставшаяся с матерью в Петербурге, упала из окна и умерла. Это случилось в доме Вебера в  Малой Морской.  

       Но, называя дом Вебера, Плетнев не указывал его адреса (действительно, у Вебера не было дома в Малой Морской), и связывал дом со своими уроками с Жозефиной, а отнюдь не с ее смертью.  На самом же деле в 1819 году в длительное заграничное путешествие отправились все трое – сам Теппер, его жена Жанна-Генриетта, и названая дочь Жозефина. Трагедия произошла отнюдь не в Петербурге, а в Париже, о чем давным-давно известно из письма Е.А.Энгельгардта В.К.Кюхельбекеру  от 14 сентября 1823 года:  «Теппер здесь. Схоронив в Париже Josefine, в Дрездене — жену, он возвратился сюда один...».[40]

       Заметим также, что, цитируя план «Пролога», Л.А.Краваль опускает его вторую строчку: «Ц.С!...(Gray) les jeux du Lycée, nos leçons... Delvig et Kuchel., la poésie.» Учитывая дату создания плана и его общее содержание, представляется более вероятным, что Пушкин думал о посещении могилы  Дельвига. Во всяком случае, он никак не мог навещать могилу Жозефины в Петербурге или Царском Селе, так как там ее попросту не существовало.

       Далее Л.А.Краваль описывает рисунок похоронной процессии в пушкинской рукописи повести «Гробовщик»[41] и «узнает» в нем похороны Жозефины и провожающих ее гроб брата Иосифа, плац-майора Царского Села, мать Софью Ивановну, и загробную тень покойного отца Иосифа (Жозе) Вельо, умершего в 1802 году. Но если даже покойный отец Жозефины, умерший до рождения дочери, восстал из гроба, чтобы проводить дочь в последний путь, почему же Софья и Селестина не участвуют в похоронах младшей сестры? Вернувшись из мира фантазии к реальным фактам, повторим, что  в момент смерти Жозефины ее брат Осип Вельо не был плац-майором Царского Села; Жозефина была похоронена не в Царском Селе, а в Париже, и ее родная мать Софья Ивановна не принимала участия в похоронах. Следовательно, рисунок в рукописи «Гробовщика» никакого отношения к похоронам Жозефины не имеет. Да и что может больше соответствовать сюжету «Гробовщика», как не рисунок похоронной процессии?

     Далее Л.А.Краваль разбирает пушкинскую зарисовку сидящей обнаженной женщины, которая, по ее словам, находится на листе рукописи стихотворения «Кто знает край...».[42] 

Илл.5. Первая Кишиневская тетрадь Пушкина. Лист 26 с центральным изображением сидящей женщины. 1820-1822. ПД 831 

 

       Но она перепутала пушкинские стихотворения: «Кто знает край, где небо блещет...» было написано в 1827 году и в его рукописи нет подобного рисунка. Л.А. Краваль же говорит о рукописи стихотворения «Кто видел край, где роскошью природы...», написанного в апреле 1821 года в Бессарабии.  Приводя объяснение рисунка А.М.Эфросом как вариант «Сусанны в купальне», Л.А.Краваль создает гипотезу о самоубийстве оклеветанной Жозефины, хотя остается не вполне ясным, кому и зачем понадобилось клеветать на юную барышню, мирно проживавшую со своими горячо любящими назваными родителями вдали от соблазнов и опасностей большого света?

       Однако, атрибуция А.М.Эфроса вызывает сомнение. Источник рисунка не обнаружен. В зарисовке отсутствуют  похотливые старцы. Кроме того, изображения Сусанны обычно эмоциональны и динамичны – они передают женскую растерянность, стыд, оскорбление, страх насилия. Зарисовка Пушкина – это, скорее, спокойно отдыхающая Вирсавия. Действительно, Л.А.Краваль умолчала о том, что есть и другая интерпретация пушкинского рисунка – Т.Г.Цявловская увидела в нем изображение Вирсавии, хотя и ее гипотеза небезупречна. Как и А.М.Эфрос, она не определила источника рисунка и в качестве примера интерпретации образа привела (с большим знаком вопроса!) «Вирсавию» К.Брюллова. Пример, действительно, не совсем удачен, так как эта картина датируется 1832 годом. Но можно указать на другие сходные композиции (ни в коем случае не считая их прототипами пушкинского рисунка!), например, на «Вирсавию в купальне» Генриха-Фридриха Фюгера (1744-1810), находящуюся ныне в Будапештском музее изящных искусств.

Илл. 6. Г-Ф. Фюгер (1751-1818). Вирсавия в купальне. Музей изящных искусств, Будапешт 

 

       Заметим также, что источник мог быть не обязательно живописным, но гравюрой или даже скульптурой. Более того, наряду с «Вирсавией», с равной степенью вероятности пушкинский рисунок может изображать сидящую нимфу; покинутую Ариадну; Калипсо, и т.д. Содержание стихотворения «Кто видел край...» не имеет никаких ассоциаций с Сусанной, и вообще не имеет никаких библейских ассоциаций.

       Мемуары Теппера содержат более реалистичную информацию. Из них узнаем, что путешествие, начавшееся в Любеке летом 1819 года, было медленным и очень трудным из-за прогрессирующей тяжелой болезни Жанны-Генриетты. Не раз пришлось консультироваться с врачами и менять свои планы. Надолго задержались в Гамбурге и Бадене, и юная «названая дочь Жозефина чувствовала себя в заключении вместо наслаждения обещанными радостями.» К лету 1820 года они добрались до Парижа, где здоровье Жанны-Генриетты заметно улучшилось, и «Жозефина наконец могла выйти из печального затворничества, на которое ее обрекла эта долгая болезнь. Юность нуждается в развлечениях. Было бы жестоко, находясь в их центре, отказать в них семнадцатилетней барышне. В этом возрасте – все нравится, все в новинку, все становится наслаждением, а невинность удовлетворяется очень малым. Мы были счастливы видеть радость этого милого ребенка, ведь никогда не любишь больше объекты своей привязанности, чем когда находишь способ доставить им радость.»

       Видя, что жена чувствует себя хорошо, Теппер предпринял поездку в Верхний Эльзас, чтобы навестить там своего племянника, и провел у него в гостях две недели.

«Вернувшись в Париж, я нашел жену в хорошем состоянии здоровья. Но я заметил перемену в настроении нашей приемной дочери Жозефины, которая тем более удивила меня, что я не мог понять ее причины. По природе она была веселой, более расположенной к беззаботности, чем к размышлениям. Откуда же могла вдруг появиться эта мечтательность, сосредоточенность, склонность к меланхолии? Она совершенно отвернулась от всего, что совсем недавно делало ее счастливой, не имела больше расположения ни к чему, и ее наставники, которые недавно не находили достаточно слов, хваля ее усердие и прилежание, увидели ее равнодушной и невнимательной. Я сам, по ее просьбе, начал с ней курс современной истории. Этот предмет привлек ее настолько, что она занималась сама, делала выписки из книг, которые служили нам руководством, и часто по нескольку раз в день просила меня повторять наши чтения.

После моего возвращения мы возобновили занятия, но отсутствие ее интереса и постоянное рассеяние, что было так не похоже на нее, заставили меня прекратить занятия. Если бы любовь была причиной, я мог бы это объяснить, и, может быть, мы нашли бы недурное лекарство; более того, у нас было на примете несколько партий, которые мы могли бы представить ей и не противоречить ее склонностям, при условии, что они соответствуют правилам чести и приличия; но мы имели все причины убедиться, что это не так. Наше общество было многочисленно, но состояло почти исключительно из женщин. Единственный мужчина, который постоянно приходил к нам, был нашим близким другом, которому она приглянулась, и она хорошо знала, что мы не препятствовали чувствам, которые он мог бы вызвать, и мы были бы первыми, готовыми отдать ему ее руку, так как были уверены, что с ним она найдет счастье.

Зная ее природу, я объяснил ее состояние физическими причинами, и моя жена согласилась со мной; поэтому мы полагали, что ей помогут отдых, физические упражнения, диета, а особенно перемена воздуха и занятий, которые обычно связываются с началом летнего сезона; все эти предположения были очень далеки от того, чтобы предвидеть ужасный удар, ожидающий нас.

Между тем мы поменяли наше жилище, думая, что наше прежнее не очень подходит для зимы. Вскоре после этого мы были приятно удивлены появлением брата Жозефины, молодого барона Вельо, капитана конногвардейского полка, который приехал из Петербурга с миссией. Это произвело в его сестре чувство, которое я тоже не мог понять, но которое походило скорее на оцепенение, чем на радость; хотя мы знали, что она нежно любила своего брата. Он был не меньше нас потрясен изменениями, произошедшими в молодой особе. Он воспользовался моментом, когда мы были в отсутствии, чтобы умолять ее открыться ему, но она отвечала упрямым молчанием, таким же, как и на расспросы моей жены. Это поведение, к которому добавились несколько оброненных ею слов, могло быть объяснено только умственным расстройством. Скоро мы получили тому кровавое доказательство! Однажды утром мы вместе с ее братом затеяли пойти на прогулку!.. У меня нет сил продолжать, тьма навсегда покрыла эту ужасную катастрофу! Моя память не в силах с ней справиться!... Это навсегда положило конец нашему семейному счастью....»

        Надо признать, что эта часть мемуаров Теппера не столь информативна, как хотелось бы исследователям, и в приведенном контексте смерть Жозефины, действительно, похожа на самоубийство. Но все же из него следует, что Жозефину отнюдь не преследовала никакая клевета, что названые родители заметили изменение настроения и поведения дочери, но не поняли его причин; что в это время с ними был брат Жозефины, молодой барон Вельо (капитан Конногвардейского полка, а отнюдь не плац-майор Царского Села!), который тоже не смог узнать, что же происходит с его сестрой. Публикация в «Русской старине» 1913 года фрагментов записок Осипа Осиповича Вельо не включает рассказа о его детстве и юности и начинается с февраля 1821 года.[43] Поэтому действительные причины и обстоятельства смерти девушки остаются неясными. В любом случае, не располагая никакими дополнительными документальными данными, окончательные выводы делать рано. Можем только сказать, что смерть Жозефины не имеет никакого отношения ни к Пушкину, ни к царю,  и дальнейшие объяснения следует искать не в Петербурге, а в Париже. Добавим еще, что самоубийства обычно совершаются в одиночку, а не на глазах родителей и брата....

       Рассматривая различные фрагменты пушкинских стихотворений, содержащих упоминания о расставаниях любовников и изображения могильных крестов, Краваль строит гипотезу о времени гибели Жозефины и приходит к дате 23 ноября 1819 года. К сожалению, эта дата тоже неверна. До сих пор на основании парижской записи Кюхельбекера от 19/7 апреля 1821 года смерть девушки датировалась «ок.1820 года» (и эта датировка была точнее, чем все построения Л.А.Краваль). Мемуары уточняют, что Жозефина погибла в октябре 1820 года, хотя не называют точного дня. Теппер и Жанна-Генриетта покинули Париж только в мае 1821 года, поэтому о смерти Жозефины Кюхельбекер мог узнать от них самих. 

       Стоит еще задаться вопросом: да знал ли вообще Пушкин о смерти Жозефины Вельо? И если знал, то когда могло достигнуть его это известие?

       Совершенно ясно, что Тепперы написали Софье Ивановне Вельо о гибели ее дочери, и письмо должно было прибыть в Петербург в  ноябре 1820 года. Нет сомнений, что о печальном событии сообщили и Е.А.Энгельгардту, так как Теппер называет его своим самым близким и лучшим другом, и они явно состояли в переписке. Подробности трагедии привез в Петербург Осип Вельо, вернувшийся на родину в июне 1821 года. Но Пушкин покинул Петербург годом раньше, в мае 1820 года. Возвращение Теппера в Петербург и его окончательный отъезд в мае 1824 года произошли в отсутствие Пушкина. В переписке поэта за шесть лет его ссылки нет никаких намеков на то, что кто-либо сообщил ему о смерти Жозефины. Он не переписывался с Е.А.Энгельгардтом. Не имеется сведений о его общении с Осипом Вельо или какими-либо другими членами этой семьи. Наиболее вероятным представляется, что он мог узнать об этом от Дельвига или Пущина, навестивших его в Михайловском в 1825 году (а те, в свою очередь, от Е.А.Энгельгардта или В.К.Кюхельбекера по его возвращении из Парижа в 1821 году), но ни тот, ни другой не оставили об этом никаких свидетельств.

       В.М.Есипов в своей статье «Все в жертву памяти твоей...», полностью базирующейся на публикации Л.А.Краваль и повторяющей все ее ошибки,  не только развил ее гипотезу, но даже связал с Жозефиной и ее гибелью пушкинский план повести о «Влюбленном бесе» (1821 — 1823), действие которой, по замыслу Пушкина, происходит в 1811 году в Москве.  Рискнув подставить на место предполагавшихся персонажей реальные лица, В.М.Есипов получил следующую картину: «старуха» — вдова Софья Ивановна  Вельо,  «невинная» дочь — Жозефина, «ро­маническая» дочь — Софья, «развратный молодой человек» - Пушкин, «влюбленный бес» — Александр Первый. Стоит ли говорить, что семья Вельо жила в Петербурге, а не в Москве; что в плане отсутствуют еще одна сестра и брат; что Жозефина не жила вместе со своей родной семьей; что в 1811 году ей  было девять лет, а Пушкину – двенадцать, поэтому вряд ли они могут быть узнаны в невинной дочери и развратном молодом человеке; что московская «старуха» никак не ассоциируется с сорокалетней вдовой петербургского банкира; и что не было абсолютно никаких связей между императором Александром и девочкой-подростком Жозефиной Вельо. Кроме того, как мы уже видели, у нас пока даже нет доказательств, что в 1821-1823 годах Пушкин знал о ее смерти.

 

        Подводя итоги, скажем, что вместо создания параллельной, фантастической биографии Пушкина, было бы куда важнее заняться разысканиями полного текста записок Осипа Осиповича Вельо.[44] Именно в них можно надеяться найти недостающие подробности юности сестер Вельо и особенно описание обстоятельств смерти Жозефины, при которой, как оказалось, Осип Вельо присутствовал. Не могут ли быть обнаружены новые подробности в бумагах семей из окружения Тепперов-Вельо-Севериных? Добавим еще, что из записок Теппера следует, что в доме Вельо в Царском Селе находился портрет Жозефины. Принимая во внимание, что в 1813 году О.Кипренский написал известные нам портреты царскосельских девочек Натальи Кочубей (Всероссийский музей А.С.Пушкина) и Софьи Вельо (частное собрание), можно предположить, что он был и автором портрета Жозефины.  Его поиск может оказаться перспективным. Но вместо долгой, трудной и кропотливой работы Л.А.Краваль и В.М.Есипов предпочли создать захватывающую легенду, которая, действительно, может взволновать воображение неподготовленного читателя. К сожалению,  эта легенда строится на плохо понятых, неверно процитированных или даже подтасованных источниках и легко опровергается имеющимися документальными данными. Л.А.Краваль заканчивает свою статью стихотворением Пушкина «Все в жертву памяти твоей...» и вопросом: «Что же, значит, эти стихи «адресованы» Жозефине Вельо?» На этот вопрос есть только один ответ: нет, не значит. 



[2] М.Цявловский. Летопись жизни и творчества Пушкина. с.105. 

[3] Плетнев говорит о занятиях его дочери Ольги с учителем французского языка Эдмонтом Николаевичем Помье. 

[4] Переписка Я.К.Грота с П.А.Плетневым. СПб., 1896. т.2, стр. 693. 

[5] Грот Я.К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, стр.268, 276. 

[6] Стихотворение входит в рукописное «Собрание лицейских стихотворений». Впервые напечатано в «Русской Старине», 1884, кн. XII, стр. 576. Датируется 1814—1816 годами. 

[11] Л-В. Теппер де Фергюсон. Моя история. Сост. О.А.Байрд (Яценко). ООО «Дмитрий Буланин», СПб. 2013 

[12] Victor De Sa, Gaspar Martins Pereira. De Porto ao Baltico, 1780. //http://ler.letras.up.pt/uploads/ficheiros/2217.pdf

[13] Autos de Justificação  de Nobreza de Jose Pedro Celestino Velho, 1781. Arquivo Nacional Torre do Tombo. http://digitarq.dgarq.gov.pt/details?id=4678111

[14] Россия в библиотеке Королевского дворца Мафры/A Rússia na Biblioteca do Paço Real de Mafra.Лиссабон, 2008. С.20-21.

[15] De Porto ao Baltico, 1780. 

[16] Б. В. Ананьич. Банкирские дома в России. 1860—1914 гг. Очерки истории частного предпринимательства. Л., Наука 1991. // http://bibliotekar.ru/bank-11/2.htm 

[17] Tooke W. View of Russian Empire during the reign of Catherine II. Vol. 3. P. 529, 532. 

[18] Amburger E. Deutsche in Staat, Wirtschaft und Gesellschaft Rußlands. Wiesbaden, 1986. S. 124; Справочник Л.Черейского «Пушкин и его окружение» неверно указывает даты жизни Иоганна-Арнольда Северина и не упоминает его сыновей. 

[19] Tooke W. View of Russian Empire during the reign of Catherine II. Vol. 3. P. 524–529. 

[20] Amburger E. Deutsche in Staat, Wirtschaft und Gesellschaft Rußlands. 1986. S. 124. 

[21] Bulgarin’s Memoiren. Iena, 1859. Bd 3. S. 180. 

[22] Schubert F. von. Unter dem Doppeladler. Stuttgart, 1962. C. 81. 

[23]Eric-Amburger Datenbank: Auslander in vorrevolutionaren Russland.// http://88.217.241.77/amburger/tabellen/S.htm 

[24] Schubert F. von. Unter dem Doppeladler. Stuttgart, 1962. C. 79. 

[25] Церковь находилась на Большой Конюшенной улице (ныне дом 25). Преподобный De la Souzais из Женевы был пастором этой церкви с 1798 по 1821 год. 

[26] На самом деле, у Вельо было еще два сына, умерших в младенчестве: Эмануэль (1797-1798) и Карл (1798-1801).// База данных Эрика Амбургера http://88.217.241.77/amburger/index 

[27] Селестина Осиповна Вельо (1794?–1883), в замужестве Каульбарс. База данных Эрика Амбургера (http://88.217.241.77/amburger/index.php?id=91767) дает дату ее рождения как 11.05.1796, что противоречит сообщению Теппера о том, что в момент отъезда за границу (лето 1804 года) одной сестре (Селестине) шел десятый, а другой – двенадцатый год. 

[28] Я.К.Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, стр. 319. 

[29] Schubert F. von. Unter dem Doppeladler. S. 81. 

[30] Там же. 

[31] Женой Андрея Ивановича Северина была Луиза, урожденная Бахерахт. См. базу данных Эрика Амбургера.  http://88.217.241.77/amburger/index 

[32]В.Тимирязев. Иностранцы о России. Отношения Александра I к Марии Антоновне Нарышкиной.//Исторический вестник, Т.112., 1908. С.1105-1116. 

[33] Адам Чарторижский. Мемуары. // http://dugward.ru/library/chartorigsky.html 

[34] В.Тимирязев. Иностранцы о России. 

[35] Amburger E. Deutsche in Staat, Wirtschaft und Gesellschaft Rußlands. S. 124. 

[36] Цит. по: Жизнь Пушкина, рассказанная им самим. М., 1987. Т.1, с.198. 

[37] Из записок И.И.Вельо видно, что когда в июне 1821 года он навещал свою мать в Царском Селе, Софья еше не была замужем. Из тех же записок следует, что осенью 1824 года у него жил Г[еоргий].М.Ребиндер, брат Алексея Ребиндера, но Вельо называет его по имени и отчеству и никак не обозначает, что это брат его шурина. Поэтому представляется, что и в это время  Софья все еще не была замужем за А.Ребиндером.// И.И.Вельо. Записки. //Русская старина, Т.156, ноябрь 1913. С.430, 435. 

[38] Копия этого портрета имеется в Шебекинском историко-художественном музее. При отсутствии доступа к оригиналу, Л.А.Краваль могла бы основать свои атрибуции хотя бы на этой копии, но этого не было сделано. 

[39] Краваль Л.А. Сестры Вельо. Московский пушкинист.C.187. 

[40] «Русская старина», 1875, т. XIII, № 7, стр. 374. 

[41] Ок. 9 сентября 1830, Болдино. //ПД 997, л. 33 об.

[42]«Кто видел край...» (II, 612—613). Апрель 1821, Кишинев.// ПД 831, л. 26. 

[43] И.И.Велио. Записки. //Русская старина, Т.156, ноябрь-декабрь 1913. 

[44] Гаврилин Р.А. «Записки барона Велио»: история текста и перспективы изучения. //Доклад на  11-й научной межвузовской конференции аспирантов и студентов, посв. 300-летию взятия Выборга войсками Петра I и 65-летию Победы в Великой Отечественной войне. 27-28 апреля 2010 года, Выборг.